Осмысление последствий одной войны в контексте разных эпох: Р.Саути, А.Плещеев, А.Штейнберг

Бесплатный доступ

Сравнение лучшего антивоенного произведения английского романтизма, баллады «Бленгеймский бой» (1798) Р. Саути, с ее русскими переводами XIX (А.Н. Плещеев, 1871) и XX вв. (А.А. Штейнберг, 1975) позволяет выявить его главную проблему -необходимость и процесс преодоления травматического опыта войны и проиллюстрировать его вариации, обусловленные особенностями социально-политической и культурной ситуации каждого переводчика и его страны.

Баллада, диалог, культурная память, военная травма, Плещеев, Саути, Штейнберг, «Бленгеймский бой»

Короткий адрес: https://sciup.org/147230273

IDR: 147230273

Текст научной статьи Осмысление последствий одной войны в контексте разных эпох: Р.Саути, А.Плещеев, А.Штейнберг

В настоящей статье мне бы хотелось обратиться к анализу известной антивоенной баллады Роберта Саути «Бленгеймский бой» («The Battle of Blenheim», 1798) и двух ее русских переводов, XIX (А.Н.Плещеев, 1871) и XX (А.А.Штейнберг, 1975) вв. Сохранение интереса к ней в веках (переиздания, переводы, аллюзии , цитирование, упоминание в списке наиболее ценных стихов избираемых детьми и для детей) несмотря на огромное и все возрастающее число антивоенных произведений – свидетельство ее неуменьшающейся актуальности. Подтверждают это и отсылки к ее строкам при обсуждении не только связанных с войной проблем, но вневременных, общечеловеческих, подчеркивающие ее непреходящее значение и ставящие ее в ряд канонических произведений.

Наличие трех версий одной баллады – оригинала и двух переводов, созданных в разные эпохи в иной стране, обеспечивает возможность сравнения, выявляет различия в передаче психологического состояния героя и создает идеальную ситуацию для анализа этих различий.

Сосуществование двух адекватных русских вариантов позволяет

точнее судить, об эмоциональной составляющей текстов, не списывая превосходящую по сравнению с оригиналом эмоциональность переводов (особенно выполненного Плещеевым) только на несхожесть национального характера и языковой картины мира английского поэта и его русских коллег. Оно более свидетельствует о влиянии на каждого автора контекста его эпохи, сказывающегося при осмыслении последствий одной давней войны, даже одного сражения.

Это различие, обусловившее различие используемых лексических, синтаксических, стилистических средств, побуждает обратиться к анализу произведений с точки зрения отражения травматического опыта героя и его современников, а также тенденции его преодоления. Настоящий подход, ранее при обсуждении баллады и ее переводов не использовавшийся (исключая разработку темы в целях создания настоящей статьи докладах автора [Рогова «Бленгемский бой» 2018; Перевод 2018; Преодоление 2018]), применялся самими романтиками, искавшими, как демонстрируют их философия и искусство, пути преодоления травматического опыта на личном и национальном уровне, и необычайно актуален в современном контексте. Замечательный образец открытого произведения (в терминах Эко)1 при внимательном прочтении с учетом достижений медицины и психологии баллада удивляет, обнаруживая достойную учебников по психоанализу наглядную иллюстрацию практически идеальной ситуации начального этапа активного преодоления старой травмы.

Жанр баллады удачно выбран для ее воплощения. Он дозволяет сочетание повествования о значимом историческом событии и о связанных с ним личных воспоминаниях, обеспечивая возможность восприятия общего через призму частного и таким образом представляя его менее ошеломляющим и более доступным для понимания. Пришедшая из фольклора форма, неофициальная, повествующая простым языком о былом и отражающая точку зрения народа с легкостью совмещает описание и повествование, монолог и диалог, обобщение, противопоставление официальной и частной точек зрения. Побуждает к соучастию (и на уровне героев, и на уровне читателя), создавая место схождения знания, оценок, обсуждения участвовавших и не участвовавших в событиях. В этой ситуации реализуются необходимые условия и запускаются механизмы преодоления травмы. Соотносимые с практикуемыми психологами, они более действенны, так как осуществляются в более естественной и благоприятной обстановке - в общении с людьми близкими и важными для травмированного, проявляющими неподдельный интерес к нему и к произошедшему. Которое, как выясняется, не понятно самому герою, и процесс постижения которого есть, собственно, процесс преодоления травмы2 и представляет основное содержание баллады. Это постижение и преодоление необходимы для сохранения собственной идентичности, разрушаемой отсутствием одной версии событий (Травматические воспоминания дополнительно регистрируются в сознании и в форме вспышек постоянно вторгаются в нормальный процесс воспоминаний [Eagleman 2011: 126].) и непереносимостью воспоминаний, побуждающих к отстранению, замалчиванию проблемы, внутреннему одиночеству, безоговорочному признанию общепринятой оценки событий. Единственный путь к ним – обретение собственного голоса – лежит через преодоление страха, обретение способности и желания говорить [Herman 1992: 107], а также утраченного собеседника, сначала внутреннего (заглушаемого в случаях сильной степени травматизма, несмотря на диалогичность человеческого сознания [Welz 2016: 107]), затем внешнего. То есть необходимыми оказываются и монологическое повествование (storytelling), и диалог. Наибольший терапевтический эффект производит (с точки зрения психоанализа) устная форма самовыражения, особенно диалог с теми, кому говорящий может ответить [Ibid: 106], от кого получает реальное внимание (или, по определению М.Бубера, обогащающий или подлинный [Бубер 1995]) обретая возможность раскрыться, воспринять свои позиции со стороны.

Таких собеседников, побуждающих в приятной обстановке летнего вечера в связи с находкой черепа к повествованию о произошедшем в этих местах сражении и диалогу о причинах и смысле войны, выявляющим наличие старой травмы, баварский крестьянин, переживший в детстве ужасы военного времени, находит в молодом поколении. В тех его представителях, ответ которым и передача знания приятны (не вызывает сопротивления, обиды), обязательны (поможет им в будущем осмыслить события и не унаследовать препятствующую развитию травму), плодотворны (заставляют действительно задуматься над ответами). В своих внуках.

Саути создал яркое произведение, направленное на отражение и преодоление травматического опыта богатой потрясениями эпохи и своего собственного (как ее сына). Для наглядности примера он описал результаты победы в значительном сражении Войны за испанское наследство (Бленгеймском, 1704) войск Евгения Савойского и герцога Мальборо – важного события из истории другой страны, связанной с английской. Русские переводчики обращались к его балладе (затронувшей широкий спектр волновавших их социальных и моральных проблем, порожденных исторической травмой) в моменты кризиса в своей стране, для осознания современных событий и собственного опыта3. Таким образом, в эпохи катастроф, как справедливо отмечала К. Карут, именно травма и восприятие чужого опыта преодоления обеспечили связь культур. [Caruth 1995: 11]. А воссозданные переводчиками образы, отражая при общей адекватности переводов особенности их культурного контекста, продемонстрировали разные степени воздействия травмы от пережитой в детстве войны и стадии ее преодоления.

Рассмотрим версии баллады и проследим проявление в них психологического состояния героя и его изменения в процессе коммуникации. Поскольку речь отражает психическое состояние человека, степень его эмоциональной напряженности (проявляется в использовании скудного, наиболее типичного для индивида запаса слов, трудности их подбора; в недостаточности или избыточности употребления служебных слов; в увеличении пауз, в простоте конструкций), даже минимальные различия в высказываниях и реакциях героев могут свидетельствовать о разной степени влияния на них травматического опыта и готовности к его преодолению.

Наиболее тяжелую степень влияния старой травмы демонстрирует герой Саути. Он сдержан, говорит лаконично, с паузами, без особой охоты и эмоций – как человек под влиянием сильного триггера (находки черепа) погрузившийся в тяжелые воспоминания. С большим трудом, чем герои переводов, он начинает говорить, не в силах молчать перед внуками4. Автор обозначает более долгую паузу, описывая как старик качает головой, вздыхает, как ожидают его ответа дети, и дополняет прямую речь речью автора для ее экспозиции. («Old Kaspar took it from the boy// Who stood expectant by;//And then the old man shook his head ,// And with a natural sigh ,// ‘ Tis some poor fellow's scull ’, said he,// Who fell in the great victory » (3) [текст в 1-й редакции цит по: British War Poetry 2004, здесь и далее цифры в круглых скобках – № строфы, курсив мой – А.Р.]. Он слишком долго молчал, хотя не мог не страдать от воспоминаний, постоянно находясь на месте событий и испытывая влияние подобных триггеров. Его рассказ – краткое, сдержанное, стилистически и лексически нейтральное, скупое на средства выразительности, прозаическое, несмотря на стихотворный размер, сообщение. («I find them in the garden, for //There's many here about,// And often when I go to plough ,//The ploughshare turns them out» (4)). Завершаемый повтором (без вариации) общепринятого утверждения о величии победы (акцентирующим привычку избегать вопросов, удачно подчеркиваемую в балладе рефреном) и противоречащим ему объяснением (маркер «for», повторно используемая в строфе простая конструкция, употребление формы пассива («были убиты» – ср. «легли» и «полегло» у Плещеева и

Штейнберга: «For many thousand men, said he,// Were slain in the great victory. »)), он сигнализирует о наличии тяжелой непреодоленной травмы. Это описание не напоминает отличающее баллады легкое сказовое повествование, какое создал (облегчая и обобщая, используя разговорную лексику, пояснения, усиления и соответствующий ритм), отразив менее разрушительное влияние событий на своего героя, Штейнберг. («Дед Каспар в руки взял предмет,// Вздохнул и молвил так :// « Знать , череп этот потерял// Какой-нибудь бедняк,// Сложивший голову свою // В победном, памятном бою. // В земле немало черепов// Покоится вокруг ;// Частенько выгребает их// Из борозды мой плуг.// Ведь много тысяч полегло // В бою, прославленном зело !» (3-4) [Саути 2006: 251, 253]. Более эмоционально насыщенная версия Плещеева (восклицания, междометие, обращение, местоимения, усиления, метафоры, преувеличения) производит иное впечатление. За ней скрывается слишком сильное влияние произошедшего, попытка преодолеть вызванный им страх. («…старик // Со вздохом отвечал: // Ах , это череп ! Кто его// Носил-со славой пал.// Когда-то был здесь жаркий бой// И не один погиб герой .// В саду костей и черепов // Не сосчитаешь , друг!// И в поле тоже: сколько раз // Их задевал мой плуг.// Здесь реки крови протекли// И храбрых тысячи легли » (3‒4) [Там же: 522‒523]). Пересказывая историю давней войны, переводчик отражает недавний горестный опыт своей страны (приближает к своей действительности и обобщает убирая имена героев) и замечательным образом воспроизводит симптоматику недавней травмы. В этой ситуации сохраняющееся до конца поэмы возбуждение героя (эмоциональность, говорливость, яркость образов и непокорность общественному мнению (навязчивые образы смерти вместо утверждения величия победы)) предвещает развитие тяжелой формы ПТС [D’Andrea 2012].

В том же тоне выдерживает каждый из авторов и дальнейшее свидетельство своего героя о событиях. Подробность и яркость воскрешаемых памятью образов свидетельствуют о силе их влияния на сознание, о постоянном возвращении к ним. Широта представленной панорамы (беды семьи (7), всех окружающих (8), поле после сражения (9)) напоминает о связи личной травмы с коллективной и невозможности избавления от первой без преодоления последней.

Герой Саути сдержан, подчеркивает насилие и принуждение. Он не в силах назвать причинивших зло (зло порождает молчание, амнезию, неназывание – «they»), говорить от 1-го лица (отстранение: употребление 3-го л.ед.ч. – один из лингвистических маркеров ПТС [Papini 2015]). Приятность воспоминания о доме отца отражается в использовании указывающих его местоположение диалектных и разговорных слов, а вновь испытанное страдание при упоминании вынужденного бегства – лишних служебных слов (для пояснений в поддержку высказывания, которые травмированному кажутся необходимыми – вводятся «for» и «so») и нарушении конструкции. («My father lived at Blenheim then,// Yon little stream hard by,// They burnt his dwelling to the ground// And he was forced to fly;// So with his wife and child he fled,// Nor had he where to rest his head.»(7)) Штейнберг, вновь обнаруживая большую легкость восприятия героя, сохраняет повествование от 3-го лица, передающий волнение повтор глагола.Он больше повествует, чем поясняет. Он не акцентирует насилие («сожгли» вместо «burnt to the ground»; «бежал» вместо «forced to fly»), несколько сглаживает его результат, но называет виновных. («Отец мой жил вблизи реки,// В Бленхайме, в те года;// Солдаты дом его сожгли,// И он бежал тогда,// Бежал с ребенком и женой// Из нашей местности родной.(7)) В этом отношении более вольный и выразительный вариант Плещеева ближе к оригиналу. («В Бленгейме жили мы с отцом...// Пальба весь день была...// Упала бомба в домик наш,// И он сгорел дотла.// С женой, с детьми отец бежал,// Он бесприютным нищим стал.»(7)). Повествуя от 1-го лица (характерно для длительного ПТС и предсказывает его в случае недавней травмы [D’Andrea 2012]) с долгими паузами (вспышки воспоминаний), он упускает повторы, описание места заменяет на детали военных действий, в результате которых исчез их дом. Как и Саути обезличивает и обвиняет, но по-иному, преувеличивая необоримость и масштабность зла – виновен не конкретный человек, но война. В отличие от коллег у Плещеева все истребляет не «огонь и меч», но огонь, что подчеркивает и отсутствующий у них образ несжатой ржи (8). В соответствии с рассказом от 1-го лица Плещеев более визуализирует и обобщает образы («Больных старух, грудных детей// Погибло без конца» – ср.: «And many a childing mother then,//And new-born infant died.» – «рожениц и малышей// Погибло без числа» (8)), которые возникают как вспышки перед внутренним взором («Мне не забыть тот миг, когда// На поле битвы я// Взглянул впервые. Горы тел// Лежали там, гния.»). Акцентированные Штейнбергом соматосенсорные детали (важная характеристика описывающих травму повествований!), хотя он, как и Саути, повествует от 3-го лица, воспроизводят яркие ощущения от присутствия там. («Такого не было досель!// Струили, говорят,// Десятки тысяч мертвецов// Невыразимый смрад» (9)) Также скорее отстраняясь от ужаса виденного, чем с чужих слов, Саути констатирует факты. Он наоборот предельно краток, и вновь пытается пояснять сказанное. («They say it was a shocking sight,// After the field was won,// For many thousand bodies here// Lay rotting in the sun»).

Лучшее подтверждение различия степени травмированности сознания героя в оригинале и переводах (давней довольно тяжелой у Саути, более легкой – у Штейнберга, недавней тяжелой, предвещающей развитие ПТС – у Плещеева) представлено в его реакциях на сложные вопросы внуков (5‒6). Плещеев упускает травмирующий вопрос о причинах убийства солдатами друг друга («‒"Ах, расскажи нам, расскажи// Про эти времена!//…//Из-за чего// Была тогда война?"»), прямой и резкий у Саути («Now tell us all about the war,// And what they kill'd each other for.») и чуть смягченный у Штейнберга («Скажи мне – почему//Солдаты на полях войны// Друг друга убивать должны!»). Но в ответе сохраняет акцентирующий его трудность повтор вопроса. Ответ на него – кульминационный момент поэмы (6), маркирующий перелом в восприятии травмы и начало ее преодоления. Даже вскрикнув, что это англичане побили французов (для народа инициаторы ненужной, непонятной войны они воплощали зло), герои всех авторов после некоторой паузы признаются в незнании причин этих убийств. У Штейнберга травматизм восприятия подчеркивает акцент на навязанности мнения о победе («Хоть все твердят наперебой» – у Саути «But every body said»), добавление (8‒9) эпитета «прославленный» в рефрене, повтор вопроса со смягчением («Но почему они дрались,// Отнюдь не ясно мне»). Но здесь встречается и первое когнитивное слово – свидетельство положительной динамики [Papini 2015]. Более наглядно она представлена у Саути. (Глагол «понять» с усилением: «But what they kill'd each other for,// I could not well make out.») Ее отсутствие у Плещеева подчеркивает неразрешенность давней проблемы. (Не когнитивный глагол: «Добиться этого и сам// Я с малых лет не мог».) Уменьшение уверенности героя в величии победы, необходимости и неизбежности жертв, в которых он вопреки собственному опыту убеждал себя и собеседников, отражается у Саути в замене эпитета «great» на «famous» в передающем закрепившуюся привычку прятаться за навязанным общественным мнением рефрене, который повторяется без эмоций, как затверженный (свидетельство травматизма!). («But things like that, you know, must be// At every famous victory.») Слишком эмоциональный, с вариациями у Плещеева он уже не скрывает травму, а вопиет о ней. («Как быть! На то война, и нет,//Увы, без этого побед!»; «Ужасный вид! Но что ж? Иной// Побед нельзя купить ценой» (8-9)). Как и его сильное раздражение в ответ на критику внуками восхваления главнокомандующих повторяемую в 10 и 11 строфах: «–"Как?"…– //Разбойникам таким?"–//"Молчи! Гордиться вся страна// Победой славною должна.» «…"А прок// От этого какой?" –// "Молчи, несносный дуралей!// Мир не видал побед славней!"». А герой Саути, не соглашаясь с детьми, повторяет отрицание, но задумчиво, с долгими паузами, не настаивая на долге. Признавая, что не знает положительных результатов, он, однако, еще не в силах расстаться с поддерживающим представлением о прославленной победе. («Why 'twas a very wicked thing!//…//Nay—nay— my little girl, quoth he,// It was a famous victory.» «But what good came of it at last?–//...// Why that I cannot tell,…// But 'twas a famous victory.») Соответственно реагирует и герой Штейнберга. Он менее задумчив и не отрицает ни беды, ни величие войны. («Но этот бой — Злодейство, страшный грех!» –//…«Вовсе нет!// Он был победой»…» «Чего ж хорошего они//Добились?»…//«Не знаю, мальчик; Бог с тобой!// Но это был победный бой!»)

Примечания

1 В зависимости от периода баллада прочитывалась как антифранцузская и пацифистская, обучающая и передающая исторический опыт, ироническая в отношении не вникавшего в суть событий народа, акцентирующая отсутствие увековечивания мест памяти.

2Только полное понимание происходившего, восстановление его в памяти, переживание и осознание позволяют избавиться от навязчивых воспоминаний, возникающих в результате нарушения вследствие пережитого защитных механизмов. «С течением времени лицо, погруженное в печаль, вынуждено подчиниться необходимости подробного рассмотрения своих отношений к реальности, и после этой работы «Я» освобождает либидо от своего объекта.» [Фрейд 1998: 222]

3Плещеев – социальный критик, петрашевец, боровшийся за освобождение народа и становление его самосознания, пострадавший за свои идеи – в условиях усиления реакции в стране после отмены крепостного права, поражения в Крымской войне и продолжения войны на Кавказе. Штейнберг – герой II мировой войны, невинно отбывший 11 лет в тюрьмах, в том числе и за вещание антигитлеровской пропаганды, – 30 лет спустя после войны, когда в ситуации замалчиваня и неисторизованности ее результатов страна переживала кризис во внутренней и внешней политике [Рогова, Перевод, 2018: 260-261].

4Дети также более сдержаны, чем у Плещеева и Штейнберга. Учитывая вероятное влияния фактора трансмиссии – это 4 поколение в семье, испытывающее влияние непреодоленной травмы, – очень верно передана Саути чуткость их реакции на тон реплик деда.

Список литературы Осмысление последствий одной войны в контексте разных эпох: Р.Саути, А.Плещеев, А.Штейнберг

  • Бубер М. Я и Ты// М.Бубер Два образа веры. М.: Республика, 1995. С. 16-92.
  • Рогова А.Г. «Бленгемский бой» Роберта Саути: постижение травматического опыта войны через призму детского сознания// «Педагогический дискурс в литературе»: матер. XII всерос. науч.-метод. конф. РГПУ им Герцена. СПб.: Лема, 2018. Вып. 12. С. 71-74.
  • Рогова А.Г. Перевод одной английской баллады: влияние личного и культурного опыта на прочтение оригинала Аркадием Штейнбергом// Перевод. Язык. Культура. Сб. тр. IX междунар. науч. конф. ЛГУ им. A.С.Пушкина. СПб., 2018. С.259-263.
  • Рогова А.Г. Преодоление личной и национальной травмы через диалог с миром и собой (на материале поэзии английского романтизма)// «Литературная традиция и индивидуальное творчество»: Материалы XXII всерос науч. конф. РГПУ им Герцена. СПб.: Лема, 2018. Вып. 22. С. 169-171.
  • Саути Р. Баллады // Сост. Е Витковский. М.: Радуга, 2006.С. 250-255, 522-524.
  • Фрейд З. Печаль и меланхолия/ Фрейд З. Основные психологические теории в психоанализе. Очерк истории психоанализа: Сб. СПб.: Алетейя, 1998. С 211-231.
  • D'Andrea W., Chiu P.H., Casas B.R., Deldin P. Linguistic predictors of post-traumatic stress disorder symptoms following 11 September 2001 // Applied Cognitive Psychology. № 26 (2). 2012. P. 316-323.
  • British War Poetry in the Age of Romanticism, 1793-1815/ ed. by
  • B.T.Bennett. 2004. URL: http://www.rc.umd.edu/editions/warpoetry/ 1800/1800_1. html# 1 (дата обращения: 03.03.2018).
  • Caruth C. Trauma and Experience: Introduction // Trauma: Explorations in Memory/ Ed. by C.Caruth. Baltimore: John Hopkins University Press, 1995. 125 p.
  • Eagleman D. Incognito: The Secret Lives of the Brain. Vintage, 2011. 304 p.
  • Herman J. Trauma and Recovery. New York: Basic Books, 1992. 178 p.
  • Papini S., Yoon P., Rubin M., Lopez-Castro T., Hien D.A. Linguistic characteristics in a non-trauma-related narrative task are associated with PTSD diagnosis and symptom severity // Psychological Trauma: Theory, Research, Practice, and Policy. № 7(3). 2015. 295-302.
  • Welz C. Trauma, Memory, Testimony: Phenomenological, psychological, and ethical perspectives // Jewish Studies in the Nordic Countries Today. Scripta Instituti Donneriani Aboensis. № 27. 2016. P. 104-133.
Еще
Статья научная