Особенности комментариев В.В. Набокова (на материале комментариев к переводу "Евгения Онегина")

Данное исследование посвящено рассмотрению особенностей комментариев классика русской и американской лингвокультур В.В. Набокова. Жанр комментария относится к различным сферам употребления, в статье речь идет о филологическом комментарии. Под данным термином вслед за В.И. Карасиком мы понимаем «вторичное текстовое образование, которое выполняет функции разъяснения, подтверждения, уточнения и критической оценки информации, которая содержится в исходном тексте» [3, с. 295].

Говорят об узком и широком значениях. В узком значении комментарий, или примечания, – это пояснения к тексту, располагаемые обычно в конце книги, состоящие из отдельных статей, разъясняющих трудные места данного художественного произведения. В комментарий в широком смысле включаются также вступительные статьи и послесловия, посвященные писателю или истории книги, заметки редактора, литературный анализ и другие вторичные тексты [8, с. 8].

В.В. Набоков использовал этот жанр в своей работе писателя, поскольку придерживался такого мнения, что «в искусстве, как и в науке, наслаждение кроется лишь в ощущении деталей, поэтому именно на деталях я попытал ся заострить внимание читателя» [7, с. 36]. Любой перевод истолковывает исходный текст, при этом переводчик оказывается комментатором. В.Б. Кашкин говорит о метакоммуникации как об основе «устранения недопонимания между участниками коммуникации» [4, с. 103]. Комментарий как метатекст призван разъяснить специфику того или иного текста.

Среди большого разнообразия комментариев (предисловие, послесловие, сноски, внутритекстовые и послетекстовые уточнения) можно выделить два наиболее объемных труда – комментарий к собственному переводу «Eвгения Онегина» (EO в некоторых местах) и пояснения к «Слову о полку Игореве».

В первом случае речь идет об уникальном подходе к переводу, а именно о том, что роман в стихах «Eвгений Онегин», написанный четырехстопным ямбом, передан ритмизованной аритмичной прозой. В.В. Набоков поясняет, что «математически невозможно перевести “Eвгения Онегина” на какой-либо иностранный язык с сохранением схемы рифм. Это неизбежно приводит к неточности, к пропуску и к припуску, к преступлению» [7, с. 809]. Таким образом, в литературных кругах появился комментарий на 1 000 страниц, работа над которым продолжалась около 10 лет.

Главным мотивом писателя-переводчика-комментатора было желание донести до англоязычной аудитории всю палитру пушкинского слова и замысла. Так, В.В. Набоков обратился к буквальному переводу как единственно возможному в такой ситуации (предыдущими переводами писатель был крайне недоволен): «Eсли EO переводить – а не пере- сказывать дурными английскими стишками, – необходим перевод предельно точный, подстрочный, дословный, и этой точности я рад был все принести в жертву – “гладкость” (она от дьявола), изящество, идиоматическую ясность, число стоп в строке, рифму и даже в крайних случаях синтаксис» [7, с. 798].

Главная причина идеи выполнить еще один перевод русской классики – отсутствие адекватного перевода, с точки зрения В.В. Набокова, необходимого в его преподавательской деятельности; имеющиеся стихотворные переводы не были для лектора университета удовлетворительными. Отметим, что с 1881 г. было выполнено около 10 переводов до набоковского, и после 1964 г. – еще около 20. Основной проблемой В.В. Набоков считал принесение в жертву точности передачи нюансов романа ради ритма и рифмы.

Отметим, что пушкинские произведения трудно переводимы из-за сложной комбинации простоты слога и глубоких смыслов в рифмованном виде. Вечная дилемма акцентирования рифмы и благозвучия или трансляции смыслов при переводе стихотворной формы была решена В.В. Набоковым посредством точного буквального перевода каждой строки с массивным комментарием различной направленности.

Сам классик так комментировал свой выбор буквализма: «Я твердо решил, что больше не буду делать никаких рифмованных переводов – их диктат абсурден, и его невозможно примирить с точностью» [2, с. 163].

Для понимания сути вопроса мы сопоставили оригинал романа (на примере письма Татьяны Онегину) с переводами, выполненными

Сравнение оригинала «Евгения Онегина» с переводами Дж. Фейлена и В.В. Набокова

Оригинал	Перевод Дж. Фейлена	Перевод В.В. Набокова
Я к вам пишу – чего же боле? Что я могу еще сказать? Теперь, я знаю, в вашей воле Меня презреньем наказать. Но вы, к моей несчастной доле Хоть каплю жалости храня, Вы не оставите меня	I'm writing you this declaration – What more can I in candour say? It may be now your inclination To scorn me and to turn away; But if my hapless situation Evokes some pity for my woe, You won't abandon me, I know	I write to you – what would one more? What else is there that I could say? ‘Tis now, I know, within your will To punish me with scorn. But you, preserving for my hapless lot At least one drop of pity, You’ll not abandon me

В.В. Набоковым и Дж. Фейленом. Последний является доктором филологических наук, профессором Университета Теннесси, который перевел «Eвгения Oнегина» в 1990 г., опираясь на перевод В.В. Набокова с сохранением онегинской строфы (см. табл. на с. 212).

Из данного отрывка видно, что достоинством перевода В.В. Набокова является точное следование оригиналу с соблюдением всех нюансов пушкинского стиля, тогда как перевод Дж. Фейлена, переданный в стихотворной форме, немного видоизменяет оригинал: строка Что я могу еще сказать? переведена иностранным переводчиком с добавлением лексемы candour (искренность, прямота) для ритмически достаточного количества слогов в строке (в результате получается вопрос: Что я еще могу сказать напрямую / искренне? ). Другой пример изменения оригинала находится в строчке It may be now your inclination to scorn me and to turn away (Теперь, я знаю, в вашей воле меня презреньем наказать). Эмоционально насыщенная фраза в вашей воле с выраженной аллитерацией передана сухим и неэквивалентным It may be now your inclination (предпочтение, склонность), т. е. «Вы можете быть склонны / захотеть», от чего полностью теряется шарм строки. В набоковском переводе, помимо точного воспроизведения синтаксиса и лексики, сохранен и стилистический прием.

Перевод вызвал массу откликов – от восхищенных до полностью негативных. Но равнодушных не было. М.А. Баканова говорит о том, что такой перевод, выполненный методом подстрочной прозы, шокировал литературное сообщество Америки середины 1960-х гг. [1, с. 2004]. Приведем типичное высказывание: «Две книги Набокова, скандальная “Лолита” и эпатажно-буквалистский перевод “Eв-гения Oнегина”, как известно, вызвали бурные дискуссии в прессе» [5, с. 9].

Композиционно исследуемый труд Набокова необычен, он состоит из введения, непосредственно перевода (первый том) и комментариев (второй и третий тома), русского текста (четвертый том). Сам комментарий можно разделить на комментарий к тексту А.С. Пушкина и комментарий к переводу. Во вступлении переводчика к четырехтомнику В.В. Набоков говорит о переводе как таковом, приводя три примера: Paraphrastic (Парафрастический), Lexical (or constructional) (Лексический) и Literal (Буквальный). В первом случае это «вольное переложение оригинала с опу- щениями и прибавлениями», во втором – «передача основного смысла слов», в третьем – «передача точного контекстуального значения оригинала». Лишь последний автор считал истинным [6, с. 27].

Что касается комментариев на тему способа перевода, писатель использует яркие выражения для убедительности своих соображений и эстетической наполненности: “But in losing its rhyme the poem loses its bloom” («Но, теряя рифму, стихи теряют свой аромат» – здесь и далее перевод на русский выполнен В.В. Набоковым); “should one still excuse an imitation of the poem’s structure to which only twisted bits of sense stick here and there, by convincing oneself and one’s public that in mutilating its meaning for the sake of a pleasure-measure rhyme one has the opportunity of prettifying or skipping the dry and difficult passages?” («Или же следует допустить подражание стихотворной структуре, к которой то тут, то там лепятся исковерканные кусочки смысла для убеждения себя и читателя, что искажение смысла ради сладкой-гладкой рифмы позволяет приукрашивать или выкидывать сухие и сложные отрывки?») [Там же, с. 28]. Данные примеры еще раз констатируют позицию переводчика и аргументируют выбор подстрочника как единственно возможного в качестве честной передачи всех деталей оригинала.

И далее автор указывает, какие именно аспекты традиционного перевода стихотворной формы он не использовал: “In fact, to my ideal of literalism I sacrificed everything (elegance, euphony, clarity, good taste, modern usage, and even grammar) that the crainty mimic prizes higher than truth. Pushkin has likened translators to horses changed at the posthouses of civilization. The greatest reward I can think of is that students may use my work as a pony” («Фактически во имя моего идеального представления о буквализме я отказался от всего (изящества, благозвучия, ясности, хорошего вкуса, современного словоупотребления и даже грамматики), что изощренный подражатель ценит выше истины. Пушкин сравнивал переводчиков с лошадьми, которых меняют на почтовых станциях цивилизации. И если мой труд студенты смогут использовать хотя бы в качестве пони, это будет мне величайшей наградой») [Там же, с. 29]. Из данного комментария ясно, что писатель-переводчик строго придерживался своих принципов буквализма, многим жертвуя во имя точности передачи оригинала.

Метакомментарий писателя наполнен восхищением и подсказками относительно приемов А.С. Пушкина: “Throughout there is a variety of romantic, satirical, biographical, and bibliographical digressions that lend the poem wonderful depth and color. <…> Unless these and other mechanisms and every other detail of the text are consciously assimilated, EO cannot be said to exist in the reader's mind. Pushkin's composition is first of all and above all a phenomenon of style, and it is from this flowered rim that I have surveyed its sweep of Arcadian country, the serpentine gleam of its imported brooks, the miniature blizzards imprisoned in round crystal, and the many-hued levels of literary parody blending in the melting distance” («По всему тексту рассыпано множество романтических, сатирических, биографических и библиографических отступлений, которые придают ему удивительную глубину и красочность. <…> Читатель, не постигший своим сознанием эти и другие приемы, а также мельчайшие подробности текста, не вправе претендовать на понимание EO. Сочинение Пушкина – это прежде всего явление стиля, и с высоты именно этого цветущего края я окидываю взором описанные в нем просторы деревенской Аркадии, змеиную переливчатость заимствованных ручьев, мельчайшие рои снежинок, заключенные в шарообразном кристалле, и пестрые литературные пародии на разных уровнях, сливающиеся в тающем пространстве») [6, с. 36]. В данном примере помимо описания всего богатства пушкинского стиля отчетливо прослеживается идиостиль самого переводчика в плане художественной выразительности речи.

Помимо «сухого» рассказа про нюансы пушкинского произведения, В.В. Набоков не жалеет похвалы для писателя XIX в.: «мастерское творение художника», «Структура EO оригинальна, сложна и потрясающе гармонична», «EO является образцом целостности», «Все восемь глав образуют стройную колоннаду» и т. д. [7, с. 42]. Все эти комментарии доказывают огромное уважение В.В. Набокова к творчеству А.С. Пушкина и подтверждают выбор подстрочника как единственно возможного варианта для изображения всей палитры «Eвгения Oнегина».

Говоря о переводческих стратегиях, Набоков четко обозначает свою концепцию: «Oдно из непременных дел переводчика – это объяснить иностранному читателю при помощи подробных примечаний инструментовку оригинала, – например, изысканный параллелизм строк:

И утренней зари бледней,

И трепетней гонимой лани – где, кроме одинакового полуударения и изумительной аллитерации на “тр”, на “л” и на “н”, есть редчайшее созвучие двух разных грамматических форм, которого эпитетами “morning” и “more tremulous”, конечно, не передашь без надлежащего объяснения» [7, с. 805].

Традиция использования в пушкинские времена и в оригинале большого количества галлицизмов также нуждается в уточнениях для современного читателя: “sweet habit / Privichke miloy [fem. dat.]: A Gallicism, douce habitude, doux penchant. Onegin's literary model seems to have been a passage in Laclos' Les Liaisons dangereuses (1782), letter XXVIII: “Quoi! je perdrois la douce habitude de vous voir chaque jour!” The term crops up commonly, from Chaulieu to Constant”. – «Привычке милой (дат. пад., ж. р.) – галлицизм, douce habitude, doux penchant. Похоже, литературным образцом для Oнегина служил отрывок из “Oпасных связей” Лакло (1782), письмо XXVIII: “Quoi! je perdrois la douce habitude de vous voir chaque jour!” (“Как! чтобы я утратил милую привычку видеть вас каждый день!”). Эта формула встречается то и дело, от Шолье до Констана». В.В. Набоков приводит пример на французском языке для наглядности и далее комментирует возможный источник данной фразы, тем самым еще раз подчеркивая пушкинскую традицию использования всего французского.

Подводя итог, скажем, что для комментариев к переводу «Eвгения Oнегина» характерны многословность в уточнении всех деталей оригинала, стилистический колорит, буквализм, высокий уровень перевода и пояснений.