Проза Ю. Буйды: герой в пространстве эстетического понимания жизни

В произведениях Ю. Буйды (мы остановимся на трех, написанных в 10-е гг. XXI в.: романах «Синяя кровь», «Вор, шпион и убийца» и повести «Яд и мед») происходит становление концепции личности, достаточно оригинальной для современного литературного процесса. Автора интересует человек, которого можно обозначить как «герой-замысел»: это значит, что проблема цели оказывается одной из самых значимых; читателю предлагается внимательно следить за сюжетом длиною в жизнь, за судьбой, которая обладает завершенностью или (как в романе «Вор, шпион и убийца») той степенью проявленности основных смыслов, что позволяет подвести предварительные итоги, сказать некое весомое слово о человеке.

Присутствие замысла в движении героя, в становлении концепции личности сопряжено с оформлением идейной структуры произведения. При этом идеологизм нельзя назвать важным фактором в построении художественного мира Ю. Буйды. Сразу можно сказать, что идея (как четко адаптированная сознанием константа мысли и чувства) находится под управлением более сильной реальности – стиля. Стиль оказывается ядром личности, ее ключевой идеологемой, способом центрирования характера в существовании, требующем компромисса. Стиль (это верно для всех произведений, здесь рассматриваемых) есть знак эстетизма как основного мироощущения, которым автор наделяет рассказчиков (кстати, всегда гуманитариев, филологов) и героев, особенно ему интересных.

Ида Змойро, главная героиня, без особых нравственных потерь меняет мужчин, стремительно выходит замуж и покидает избранника, сетует на то, что никогда никого по-настоящему не любила, но старательно сохраняет верность самой себе – своему артистическому выбору, пути актера, желающего достичь точки гениальности в самых разных делах, в том числе в делах житейских. Подобная история и у хозяйки аристократического дома Тати – главной героини повести «Яд и мед». Она пытается активно следить за жизнями близких людей, но не концентрируется на успехе/неудаче своего участия в судьбах ближних. Сменив немало мужчин и спокойно пережив разные политические режимы (еще одна характерная особенность человека в мире Ю. Буйды), Тати заботится об эстетической полноте собственного образа, о том, что можно назвать отточенным до малейших деталей «сюжетом жизни».

С вышесказанным связано еще одно содержательное движение, координирующее становление личности в художественных текстах Ю. Буйды. С одной стороны, «человек-замысел». С другой ‒ стиль как форма реализации плана. В контексте взаимодействия этих двух полюсов особое значение приобретает изображение состояний. Жизнь главных героев многособытийна, лишена внешнего покоя, связана с драматическими и даже катастрофическими происшествиями, часто касается криминальных сфер – не специальных контекстов преступления, а спонтанных действий, затягивающих человека в мир, где предусмотрена уголовная ответственность. Но при всей динамике герой остается явлением душевной организации, мироощущения, которые не подлежат изменению. Следование замыслу – не трансформация, не смена идейных по- зиций, а развертывание во времени определенного состояния, обладающего заметной устойчивостью. Этот процесс особенно показателен в «Синей крови» и «Яде и меде». Но присутствует и в автобиографическом романе «Вор, шпион и убийца». По форме этот текст может быть аттестован как «роман воспитания». По содержанию - движение героя по временам и пространствам, с укреплением изначального данного - «эстетического» - отношения к действительности. В данном случае замысел («стать писателем») полноценно реализуется лишь в конце произведения. Но тот стиль, который, по мнению рассказчика (во многом совпадающего с автором), входит в концепт «писатель», всегда оставался на первом плане - на протяжении всего повествования.

С точки зрения человека (как повествовательной проблемы), большое значение имеет идейно-нравственное преобладание стиля и состояния (как формы его присутствия) над фабулой. Об этом стоит сказать подробнее, обратив внимание на повторяемость событий в мире Ю. Буйды - повторяемость, скажем, духовно-содержательную, а не формально-организационную.

Романы и повести Ю. Буйды - это сложное взаимодействие цельного жизнеописания и фрагментарности, определяющей «лоскутную» структуру повествования, насыщенного своеобразными минисюжетами - рассказами, новеллами. Жизнь Иды Змойро или рассказчика Юрия из автобиографического романа - цельность, но при этом внутри целого определяющее значение имеют эпизоды.

Таких эпизодов множество. Они одновременно демонстрируют активность человека и следование определяющему стилю. Разнообразие может ввести в заблуждение. По мнению критиков, к этому стремится и сам автор: «Вселенная Буйды приходит от состояния хаоса к покою. Ида Змойро, героиня "Синей крови", на протяжении десятилетий не изменяет привычкам - выкуривать по десять сигарет в день, съедать на ночь стакан простокваши с горошиной черного перца, - и кажется, что автор, повторяя это на протяжении всего романа, не просто любуется таким "успокоением" (жизнь героини была бурной): можно заподозрить в этом едва ли не его новый манифест - путь к пушкинскому бесстрастию, ритмике и симметрии» [1]. «Далеко не всегда в русской литературе маленький человек, привыкший четко играть по правилам, диктуемым ему системой, умудряется найти выход из этой системы. Чаще все заканчивается очень печально. Но герой-повествователь романа "Вор, шпион и убийца" упорно идет вперед и в итоге вырывается из "эпохи безвременья"», - пишет С. Секретов [2].

Но, на наш взгляд, оба действия, замеченные исследователями прозы Ю. Буйды, не являются в полной мере состоявшимися или, по крайней мере, определяющими развитие характера. Бытовой покой для Иды Змойро не главное. «Выход из системы» главным героем «Вора, шпиона и убийцы» действительно совершается, но этот «выход» есть лишь знак «сохранения» доминирующих стиля и состояния.

Даже заголовки произведений показывают, что автор ищет необходимые слова для формульного выражения интересующего его состояния. «Вор, шпион и убийца» - формула писательства, мастерства, которое предстает закономерным отклонением от нормы. Писатель (в истолковании эпизодической подруги главного героя, принятом самим автором) - фигура, удаляющаяся от повседневного принятия и истолкования добра.

«Яд и мед» - еще одна формула характерологического масштаба: практически все герои этой повести ценят «мед». Очень много читают, прекрасно разбираются в живописи, театральном искусстве, ведут длинные речи о философии и политике. Герои окружены житейским комфортом, часто сидят вместе за большим столом, вкусно едят, пьют дорогие напитки, неплохо разбираются в любви. Но многое в их жизни превращается в «яд»: слишком много алкоголя (бывают и наркотические вещества), безответственности в ключевых моментах жизни, самолюбования, продолжительных депрессий, абсолютной безалаберности в любовных делах. Часто «яд» оказывается смертельным. «Смерть декадента», пожалуй, самая частотная ситуация в повести «Яд и мед».

Формульный характер заглавия, имеющий прямое отношение к концепции личности, еще очевиднее в романе «Синяя кровь». Рассмотрим варианты интерпретации содержания этого ключевого знака. «Власть над сердцами требует силы, особой силы. Чаще всего такой силой обладают люди бессердечные. Люди с синей кровью», - учит Иду ее отец, Александр Змойро [3]. Александр был восторженным мечтателем, типичным представителем русского «серебряного века», потом оказался в революционном отряде в роли предводителя, подражающего Александру Македонскому. Захватив родной город и осквернив его (и свою) главную святыню (Спящую красавицу), женился на проститутке, полюбил сидеть в крематории, «боялся однажды воскреснуть». Стал пребывать в бессюжетной пустоте, лишающей всякой позитивной деятельности. «Душа есть продукт неполного сгорания тела», - одна из ключевых фраз Александра Змойро [3].

«Люди с синей кровью те, кто любит власть», «и заставить человека переступить черту может только тот, у кого в жилах течет синяя кровь», ‒ считает генерал Холупьев [3]. Именно к нему отправилась Ида, когда у нее был арестован очередной муж. Ида пришла просить о помощи, но в развернувшемся сюжете активной и взаимной симпатии разговор о «судьбе несчастного узника» «прозвучал бы вопиющим диссонансом». После совместной ночи речь, взывающая об освобождении мужа, «была бы грубой драматической, психологической ошибкой, разрушающей сценический образ великой актрисы» [3]. В данном случае «синяя кровь» победила обыденную нравственность, призывающую жену помочь своему мужу. Ю. Буйда наблюдает, как Ида в очередной раз играет в любовь. Или, точнее, отдается внезапно прочувствованной эстетике любовного сюжета.

«Замысел, вот что спасает. У тебя должен быть замысел, мечта, и тогда ты становишься свободным человеком в самой страшной тюрьме. Сосредоточься на замысле!» [3], ‒ поучает Иду ее наставница Фима – знаменитая актриса, только что вернувшаяся из тюрьмы. Замысел здесь не является этической категорией, он имеет прямое отношение к реализации театральноэстетических значений. Видимо, поэтому Фима, потеряв здоровье и теряя мужа, покончила с собой через сорок семь дней после фразы о замысле.

«Синяя же кровь – это мастерство, это выдержка, это расчет, это то, что заставляет художника критически взглянуть на его создание, убрать лишнее и добавить необходимое. Синяя кровь – это Страшный суд художника над собой… Но синяя кровь – холодная кровь, это не только дар, но и проклятие… потому что… всякое мастерство леденит…», ‒ рассуждает Ида Змойро, выявляя амбивалентный характер категориальной для авторского мира Ю. Буйды формулы [3]. «Мастерство», «выдержка», «расчет» предстают достоинствами, не отделимыми от того, что «леденит». «Синяя кровь» ‒ знак пустотности и охлаждения, позволяющих человеку прожить яркую жизнь актера, который заботится о сценическом совершенстве жизни-спектакля, а не о моральном содержании собственного существования.

«Синяя кровь» (как символ доминирующего состояния) обнаруживается нами и в повести «Яд и мед». Значительно его присутствие в становлении образа Тати – хозяйки дома. Она, несомненно, отмечена автором как женщина, создающая подлинный центр семьи, способная собрать вокруг себя разных людей, предложить им пространство не только диалога, но определенной культуры, в которой аристократическое начало играет не последнюю роль. Тати – душа дома, сердце семьи, интересующей автора постоянным пересечением двух векторов движения – культурного, интеллектуального, творческого взлета и нравственного падения, угасания самих жизненных сил.

Тати – пример знакового для Ю. Буйды воплощения «синей крови» в судьбе человека и его ближних. Один муж (художник) Тати спился, второй (писатель) покончил жизнь самоубийством. Сын Лерик, плохо воспитанный, не приспособленный к реальности, стал плохим актером на сцене, дегенератом в жизни, умер от больших объемов алкоголя и передозировки снотворного. По этой же причине рано умер приемный сын Николаша – талантливый писатель. Борис, другой приемный сын, женился на одних женщинах, жил с другими, что, впрочем, не помешало ему стать начальником внешней разведки. В доме, находящемся под управлением Тати, погибает случайно оказавшаяся здесь Ольга. Здесь же спивается Алина, на которой были один за другим женаты Николаша и Борис, Алину никогда не любившие. Внук Митя за вооруженный грабеж садится в тюрьму на много лет. Рядом с Тати живет привезенная одним из мужей Лиза – «ядовитая красавица»; «это не человеческое существо, а вставшая на хвост змея, готовая укусить любого, кто попытается помочь ей или хотя бы приблизиться к ней» [4].

Главное – не любовь, милосердие и сострадание, а рельефность интересной натуры, яркость характера, умение сказать запоминающееся слово. Например, сказанное Тати об Ольге («Когда-то таких называли девушками, которые не носят шляпы») или Борисе («В нем есть божественная тяжесть, отличающая христианина от язычника»). Или признание Иды: «Влюблялась я часто, а вот любить так и не научилась».

«Жители, населяющие мир Буйды, все эти пьяницы, нищие, женщины легкого поведения, многочисленные и разнообразные штопы, общие лизы и другие "високосные люди" вызывают симпатию – и сочетанием низкого и высокого, добра и зла, и той живостью, с которой автор изображает своих героев», ‒ с этой мыслью Е. Горшковой трудно не согласиться [5].

Этические оценки здесь вторичны. Александр Змойро, герой «Синей крови», заболел «нейрофиброматозом», превратившись в «бесформенное существо, урода, чудовище». Его жена, по прозвищу Лошадка, «поначалу ездила с мужем по врачам, тайком от него ставила свечки в церкви, а когда поняла, что он обречен, махнула на него рукой и занялась собой. Она ведь была еще гладкой нестарой бабенкой, довольно красивой, лакомым кусочком» [3].

Рассказчик и главный герой романа «Вор, шпион и убийца» подробно повествует о мелких эпизодах своего детства, юности, о работе в газете, в партийных органах. Десятки лиц ока- зываются на короткое время в центре того или иного фрагмента. Но когда приходит время рассказать о первой жене, лаконизм резко возрастает, доступ читателя к информации прекращается. Мы узнаем о знакомстве с будущей супругой, о ее случайном легочном заболевании и внезапной смерти во время беременности. Никакого контекста, сопряженного с активизацией памяти о безвременно ушедшей женщине, не появляется. Такая же ситуация и со второй женой, ставшей матерью детей главного героя. Мы узнаем, что ее зовут Лена, но в романе значительно больше сказано о тех женщинах, которые на день или месяц стали подругами рассказчика. Вряд ли это случайность.

«Человек и смерть» ‒ важная для становления концепции личности проблема в произведениях Ю. Буйды. «Лет с десяти ‒ двенадцати я часто ловил себя на мысли о смерти. Я чувствовал, что умираю. Умираю с каждым вздохом, с каждой минутой. Но к своей смерти рано или поздно привыкаешь, к чужой – к чужой привыкнуть нельзя», ‒ сообщает рассказчик Алеша в романе «Синяя кровь» [3]. Преддверие смерти и отчасти ее синоним – пустота, о которой много сказано в трех рассматриваемых текстах. В «Синей крови» отец рассказчика, находившийся в длительной депрессии, начинает избивать березовое бревно, вкладывая в удары всю ненависть к непросветленной жизни, к реальности, отрицаемой не только этим героем. После вспышки жестокости отец рассказчика умирает: «Его сердце не выдержало пустоты жизни» [3]. В романе «Вор, шпион и убийца» отец героя-повествователя (характерный для Ю. Буйды мотив – страшный кризис отцов, их опустошение) спасает вора-цыганенка от смерти, а его мучителей – от тюрьмы. При этом от него «веяло чужестью, холодом, ужасом, обреченностью и еще чем-то – чем-то, что страшнее ужаса, это было тяжелое, болезненное, новое чувство – чувство оставленности…» [6, с. 28].

«Герой космизирует бытие, борется с силами хаоса ‒ и это краткая формула того, что происходит в «Синей крови», ‒ пишет О.А. Гримова [7]. Но для указанного романа, как и для других произведений Ю. Буйды, верна и противоположная мысль: герой не только «борется с силами хаоса», но и является его частью, не подлежащей «космизации». Человек, каким его видит автор, всегда, даже в лучших своих мыслях и побуждениях, находится в экзистенциальном провале, когда от жизни до смерти, от спокойного движения до падения может быть всего лишь один шаг.

В этой «пустоте», в присутствии «яда» и «синей крови» человек часто склоняется к цинизму как форме закономерного пребывания в мире, отнюдь не всегда доказывающем силу света и добра. Автор не боится в этом признаться, например, представляя циником своего двойника в романе «Вор, шпион и убийца»: «Я выполнял служебные обязанности, часто – не хуже других, говорил правильные слова, когда надо было говорить эти правильные слова, и молчал, когда надо было молчать. Я отдавал себе отчет в том, что это цинизм и лицемерие, но все это было не важно – важнее была моя вторая жизнь, о которой никто не догадывался» [6, с. 254].

Разнообразие житейских фабул при таком подходе к решению вопроса имеет относительный характер. Критики часто подчеркивают, что органичным для авторского мира является усиление роли пространственных образов, их персонификация, в границах которых осуществляется явление человека. Об этом на материале романа «Синяя кровь» пишет Е. Горшкова: «Если Ида Змойро – центральная фигура романа, условно говоря, "примадонна", то второй герой "Синей крови" – нет, не Алеша Пятницкий, рассказчик, не генерал Холупьев, не Арно Эр-кель, не хромой Алик, убийца, не пьяница Люминий, а город Чудов – весь, с его историей, жизнью, всеми населяющими его персонажами и всеми его ключевыми точками вроде колодца, ресторана "Собака Павлова", Кошкина моста, Восьмичасовой улицы, Африки и так далее» [5]. На материале повести «Яд и мед» об этой же проблеме говорит Т. Сахарова: «Дом ‒ единственный "живой" персонаж, своенравный и капризный, не терпящий случайных людей. Буйда не пытается изобразить "хмурых людей" Чехова или лишних и непонятых персонажей Пушкина и Лермонтова. Главное качество его героев ‒ холодное, мертвое превосходство, которому прощается все: "Они и при царях были господами, и при большевиках, и сейчас…" В результате Осорьины оказываются семейством, готовым принять и понять и загулявшую Каренину, и зарубившего старушку Раскольникова. Это совершенно иной ответ на вопрос о преступлении и наказании. Правда как категория здесь просто не существует. Кто-то должен взять на себя грех и умереть с ним, говорит Буйда, "дабы не было уже ничего проклятого"» [8].

Подводя итоги, укажем на основные принципы, формирующие авторскую концепцию личности в прозе Ю. Буйды. 1) Человек склонен к нелогичным действиям, к бессознательным, импульсивным движениям, к разнообразным падениям; этическая оценка данных ситуаций не является для автора интересной. 2) Человек стремится стать воплощенным замыслом, но значительно чаще (по крайне мере, для внешнего наблюдателя – читателя) он оказывается олицетворением определенного состояния, константного в разных сюжетах жизни. 3) Делая шаг навстречу любви или состраданию, религии или политике, искусству или активному участию в созидании быта, человек часто оказывается один на один с пустотой, с абсурдом, с мирозданием, лишенным ясного смысла. 4) Эстетическая самореализация, жизнь-театр, превращение собственного существования в композиционно совершенный спектакль – задача для тех, кто хочет открыть в пустоте смысл творческого созидания.