Рецепция романа Р. Киплинга Kim в Midnight's children С. Рушди

Роман Р. Киплинга Kim (1901) редко рассматривается как один из претекстов Midnight’s Children (1981) С. Рушди. Сам Рушди высказал в эссе 1990 г. довольно резкие суждения о малой прозе Киплинга, находя в его рассказах «расовый фанатизм», надуманность сюжетов, изобретение несуществующего наречия («invented Indiaspeak»), снисходительное отношение к героям-индийцам [Rusdie 1991: 74]. При этом отмечается и точность их изображения. В своем видении Индии Рушди, очевидно, с позиции постколониального дискурса, полемизирует с Киплингом, заявляющим о «своей вере в то, что Индия никогда не сможет оставаться в одиночестве без британского лидерства» и высмеивающим «попытки индийцев усвоить превосходную культуру Англии» [Rusdie 1991: 80].

Исследователи расходятся в оценке произведений Р. Киплинга: следуют ли они в русле колониального дискурса или отражают амбивалентную перспективу межкультурного взаимодействия, аналогичную

«позиции постколониальных писателей» [Çelikel 2004: 294]. О. Г. Сидорова, выражая диалектическую позицию большинства исследователей, относит произведения Р. Киплинга к англо-индийской литературе, отражающей определенные идеи официального утвердившегося во второй половине XIX в. видения колониальной проблематики, но при этом находит, что Киплинг «далеко выходит за рамки его однозначности» [Сидорова 2005: 75]. Б. М. Проскурнин отмечает сложившееся в зарубежной науке мнение о том, что роман Киплинга Kim – «самое сложное из всех исследование реальности», в котором «писатель преодолевает чисто британское, т. е. колониальное видение Индии и выходит на более широкий масштаб ее понимания» [Проскурнин 2010: 99]. Ф. Джасса-валла в статье «Kim, Huck and Naipaul: Using The Postcolonial Bildungs-roman to (Re)define Postcoloniality» вопреки мнению П. Уильямса, Э. Саида и Х. Бхабхи о Киплинге как о типичном колониальном писателе настаивает, что роман Kim следует рассматривать как «антиколониальное произведение». При этом предполагается, что описание внешних событий колонизации в романе имеет меньшее значение, чем воспитание героя как процесс формирования «индийского самосознания» (self awareness of Indianness) [Jussawalla 1997: 27].

Как нам представляется, на страницах Midnight’s Children разворачивается литературная полемика С. Рушди со своим, вызывающим противоречивые чувства, предшественником именно на материале романа Kim. Подобное «сознательное заимствование идей, материалов, мотивов, берущихся за образец, с целью поставить его на службу собственным эстетическим, этическим, политическим и др. интересам» [Левакин 2012: 308] следует определить как рецепцию творчества конкретного автора в романе Midnight’s Children, особым образом отеняющую и акцентирующую его постколониальную тематику и проблематику.

Р. Кронин отмечает близость тематики расматриваемых произведений Киплинга и Рушди: «…“Дети полуночиˮ скорее воспринимаются как версия “Кимаˮ, написанная после независимости» [Cronin 1987: 202]. Исследователь находит принципиальное сходство в позиции обоих авторов по отношению к предмету изображения («Киплинг и Рушди – посторонние, но, поскольку они посторонние, им доступна вся Индия» [Cronin 1987: 203]), который в равной степени и у Киплинга, и у Рушди предстает их личной фантазией, возможно, отличающейся от реальной страны. Принципиальное же различие между Kim и Midnight’s Children , по мнению Р. Кронина, заключается в изображении отношений между знанием и силой (властью): «В “Кимеˮ знания и сила (power) поддерживают друг друга…“Дети полуночиˮ представляют мир, в котором знания и сила всегда противостоят друг другу» [Cronin

Ж. Янг рассматривает романы Kim и Midnight’s Children с точки зрения отражения в каждом из них проблематики «путешествия и перевода». Так, в романе Киплинга исследователь усматривает десакрализацию колониальной иерархии и представления о культурном превосходстве англичан, происходящую в процессе «языкового и культурного перевода во время путешествия», при этом отмечается, что «Индия все еще находится под контролем британского империализма» [Yang 2018]. В Midnight’s Children идея путешествия как перевода представлена иначе: не только физическое путешествие, но и психологическое, когда герой, раскрывая свой внутренний мир, показывает принципиально противоречащую контролю колониальной власти и культуры гибрид-ность «постколониальной нации». Таким образом в произведении Рушди отображаются процессы деколонизации и глобализации [Yang 2018]. То есть по сути, Ж. Янг различает в романах Киплинга и Рушди, соответственно, достаточно либеральный, но еще колониальный взгляд на взаимодействие культур и радикальный постколониальный.

Опираясь на работы данных исследователей, мы предполагаем рассмотреть несколько иной аспект в сопоставлении двух произведений. Целью настоящей работы является сравнение репрезентации диалога различных религий в Midnight’s Children , произведении постколониальной прозы, с подобным явлением в тексте романа Kim, отражающего предшествующую С. Рушди традицию изображения Индии. Как нам представляется, здесь можно говорить об осознанном диалоге писателя новейшего времени со своим известным предшественником.

Одним из ключевых событий, определивших судьбу героя Midnight’s Children Салема Синая (которая символически отражает судьбу новой постбританской Индии1), становится подмена ребенка в родильном доме: акушерка Мари Перейра поменяла бирки с именами младенцев, и сын бедняка-актера (известного только по прозвищу Уи Уилли Уинки) стал воспитываться в обеспеченной семье. Девушка намеренно делает это, своеобразно истолковав идею социальной справедливости и желая во что бы то ни стало угодить своему возлюбленному Жозефу д̕ Косте, исповедующему социалистические взгляды: «And when she was alone-two babies in her hands-two lives in her power-she did it for Joseph, her own private revolutionary act, thinking: He will certainly love me for this, as she changed name-tags on the two huge infants, giving the poor baby a life of privilege and condemning the rich-born child to accordions and poverty… ̔Love me, Joseph!̓̓̓ was in Mary Pereira's mind, and then it was done» [Rushdie 2010: 157]. Поясняя, какие душевные метания привели Мари к такому отчаянному поступку, автор предваряет рассказ о рождении Салима и подмене младенцев эпизодом исповеди, в котором мы видим, как героиня отказывается от своей позиции христианки-католички в угоду возлюбленному. Так, девушка на исповеди спрашивает священника о том, какого цвета был Христос, и негодует, получив неожиданный ответ: «All available evidence, my daughter, suggests that Our Lord Christ Jesus was the most beauteous crystal shade of pale sky blue» [Rushdie 2010: 137]. Рушди подробно объясняет, почему так отвечает святой отец и что скрывалось за вопросом Мари. Так, ответ священника рассчитан на восприятие индуистов: «…when they ask about colour they're almost always that… important to build bridges, my son. Remember,' thus spake the Bishop, 'God is love; and the Hindu love-god, Krishna, is always depicted with blue skin. Tell them blue; it will be a sort of bridge between the faiths; gently does it, you follow; and besides blue is a neutral sort of colour, avoids the usual Colour problems, gets you away from black and white: yes, on the whole I'm sure it's the one to choose̕» [Rushdie 2010: 137–138]. Проблема же заключается именно в том, что Мари спрашивает о том, является ли Иисус Христос Богом только белых людей, которым ее возлюбленный-социалист противопоставляет бедное «небелое» население Индии. Четкие границы этого социального разделения в сбивчивых словах девушки обнаружить сложно, предположительно, к «белым» относятся не только европейцы, но и богатые индийцы. Мари соглашается на словах со священником в том, что Христос выше деления по цвету кожи («'Come, come, surely the Divine Radiance of Our Lord is not a matter of mere pigment?» [Rushdie 2010: 138]), что по сути означает отрицание и разделения по социальному признаку перед Богом. Однако завершается эпизод словами девушки, показывающими ее готовность отказаться от догматических положений: «'No, Father, I swear to God, I don't know what I won't do to get me back that man» [Rushdie 2010: 140]. Получается, что девушка не убеждена словами священника, герои не достигают взаимопонимания, несмотря на то, что принадлежат к одной культурной и религиозной традиции. Столь изысканный «перевод смыслов» одной религии на язык другой пропадает втуне, более того показывается насколько бесплоден разговор людей одной веры, поскольку священник, имея шаблонные представления о местных жителях, не способен адекватно оценить насущные проблемы, волнующие их независимо от цвета кожи и этнической принадлежности.

В романе же Киплинга мы видим принципиально иную ситуацию. В первой главе при посещении лахорского музея тибетский лама вступает в весьма продуктивный диалог со служителем-англичанином. Автор, объединяя в описании лахорских экспонатов, реалии христианства, буддизма (и даже ислама), словно показывает читателю, как представители разных религий находят общий язык: «Here was the devout Asita, the pendant of Simeon in the Christian story, holding the Holy Child on his knee while father and mother listened; and here were incidents in the lehend of the cousin Devadatta. Here was the wicked woman who accused the Master of impurity, all confounded; here was the teaching in the Deerpark… Here was Kapilavastu, here the Middle Kingdom, and here Ma-habodi, the Mecca of Buddhism; and here was Kusinagara, sad place of the Holy One’s death » [Kipling 1994: 60–61]. Киплинг описательно представляет нам эту беседу: «Then he composed himself reverently to listen to fragments, hastily rendered into Urdu. For the first time he heard of the labours of European scholars, who by the help of these and a hundred other documents have identified the Holy Places of Buddhism» [Kipling 1994: 61]. Таким образом мы видим, что европеец оказывается сведущим в содержательном аспекте и формальном выражении, разговаривая на языке, понятном собеседнику-иноверцу. В завершение разговора Киплинг показывает, как служитель музея, предлагая вещи, полезные в путешествии паломнику, напрямую использует религиозные понятия из лексикона своего собеседника, подчеркивая уважительное отношение к ламе как к равному по статусу «серьезному ученому»: «Suffer me now to acquire merit. We be craftsmen together, thou and I» [Kipling 1994: 64].

Также удачно (судя по достигнутому пониманию) осуществляет «перевод смыслов» Ким, выступая в качестве переводчика при разговоре ламы с католическим и протестантскими капелланами Меверикского полка. Например, весьма образное выражение ламы, в котором содержится вопрос о будущем Кима в полку, на знамени которого изображен красный бык – «What gift has the Red Bull brought?» [Kipling 1994: 135] – мальчик переводит для англичан-священников так, чтобы они, не воспринимающие всерьез пророческий характер этого символического образа, поняли, что именно заботит тибетского монаха: «What are you going to do?» [Там же]. Когда католический патер пытается объяснить буддисту-тибетцу необходимость воспитания Кима как белого сахиба и использует слово «кисмет», мальчик это исламское понятие, предполагающее предопределенность высшего порядка, передает как horoscope: «…they say that the meaning of my horoscope is now accomplished, and that being led back – though as thou knowest I went out of curiosity to these people and their Red Bull I must needs go to a madrissah and be turned into a Sahib» [Kipling 1994: 137]. Для ламы, сведущего в составлении гороскопов, такое объяснение значительно понятнее слов отца Виктора. Для подобного эффекта переводчику необходимо разбираться в культурном контексте обоих языков, и Киплинг показывает, что Ким сочетает в себе знание разнообразных индийских культурных реалий и пусть несовершенное представление об английских. Следует согласиться с Ж. Янг: «Ким – не беспристрастный переводчик», переводя «он подтверждает свое превосходство в качестве колонизатора» [Yang 2018]. Впрочем, подобное же можно утверждать и относительно перевода, осуществляемого служителем лахорского музея.

В произведении присутствуют эпизоды, в которых межконфессиональный диалог не столь успешен. Например, уже упоминаемые капелланы Меверикского полка – отец Виктор и отец Беннет – совершенно не способны договориться с представителем буддизма, хотя по разным причинам. Отец Беннет априори относится к ламе пренебрежительно, поскольку он принадлежит иной религии: «Bennett looked at him with the triple-ringed uninterest of the creed that lumps nine-tenths of the world under the title of “heathen”» [Kipling 1994: 135]. Отец Виктор настроен на конструктивный диалог, он пытается подбирать слова и выражения, понятные иноверцу. Вот как священник объясняет свой посыл: «He must believe that the boy’s coming here – to his own regiment – in search of his Red Bull is in the nature of a miracle. Consider the chances against it, Bennett. This one boy in all India, and our regiment of all others on the line o’ march for him to meet with! It’s predestined on the face of it. Yes, tell him it’s Kismet. Kismet, mallum?” (Fate! Do you understand?). He turned towards the lama, to whom he might as well have talked of Meso-potamia» [Kipling 1994: 137]. К сожалению, отец Виктор не знает языка и недостаточно разбирается в религиозных нюансах (используя понятие из ислама в разговоре с буддистом). Также не достигнуто взаимопонимание в общении представителей конкурирующих с Британией европейских держав – России и Франции – с местными жителями, и также Киплинг акцентирует религиозный аспект в этом общении. Так, русский и французский шпионы не осознают настоящего статуса ламы, что свидетельствует об их поверхностных знаниях о местной культуре: «“Look!” said the Frenchman. “It is like a picture for the birth of a religion- the first teacher and the first disciple. Is he a Buddhist?” “Of some debased kind,” the other answered. “There are no true Buddhists among the Hills» [Kipling 1994: 201]. Предлагая ламе продать им изображение Колеса мира, иностранцы не понимают его истинной ценности для тибетца: «The lama, of course, would no more have parted with his chart to a casual wayfarer than an archbishop would pawn the holy vessels of a cathedral. All Tiber is full of cheap reproductions of the Wheel; but the lama was an artist, as well as a wealthy abbot in his own place» [Kipling 1994: 202]. В конечном итоге конфликт, начавшийся из-за религиозного изображения, завершается дракой.

Неспособность к межрелигиозному и шире межкультурному диалогу становится у Киплинга отрицательной характеристикой персонажей, в то время как умелое общение с представителями иных религий – положительной. В принципе это соответствует идеальному образу англичанина-колонизатора, о котором говорит в романе полковник Крейтон, наставляя Кима: “…thou art a Sahib and the son of a Sahib. Therefore, not at any time be led to contemn the black men. I have known boys newly entered into the service of the Government who feigned not to understand the talk or the customs of black men. Their pay was cut for ignorance. There is no sin so great as ignorance. Remember this» [Kipling 1994: 119]. В Midnight’s Children неудачная попытка общения священника с прихожанкой, повлекшая за собой серьезные последствия для главного героя, отражает принципиальную невозможность точного понимания местной культуры с позиции колонизатора, поскольку позитивных примеров подобного диалога нет.

Подводя итог, отметим, что С. Рушди в тексте романа Midnight’s Children полемизирует с Р. Киплингом, показывая принципиальную неактуальность «перевода смыслов» в ситуации, когда шаблонные представления о местной культуре заслоняют ее настоящие проблемы. Таким образом, оспаривается определенность и обоснованность иерархических позиций колониального дискурса, превращающего колонизируемых в объект, артикулируемый колонизаторами. Писатель словно задается целью показать настоящую Индию, ее реальность, не укладывающуюся в определенные схемы колониального дискурса.

Примечания

1Учитывая, что Салем – особый ребенок – не просто один из многих родившихся в особую ночь провозглашения независимости Индии (15 августа 1947 г.), а один из двух, родившихся в самую полночь, – следует рассматривать его судьбу как своеобразную метафору самой Индии, нового государства, появившегося одновременно с этим персонажем.