Семантические топосы как инструмент апелляции к этосу и пафосу (на материале судебных речей Н. П. Карабчевского)

Несмотря на обширный опыт, накопленный более чем за две тысячи лет существования риторики, исследователи до сих пор не пришли к единому мнению относительно того, как следует понимать общие места (топосы) и как их классифицировать.

Античные авторы не оставили после себя стройной топической теории [10]. В этом можно убедиться, изучив, скажем, «Риторику» и «Топику» Аристотеля, в которых предлагается сразу несколько трактовок общих мест, причем трактовок достаточно противоречивых [1].

Прикладной характер риторики диктовал необходимость в первую очередь создать инструментарий на основе имевшихся прецедентов [5]. Теоретические же задачи воспринимались как вторичные, и эта тенденция сохранялась на протяжение последующих веков, даже когда живая культура греческой агоры и римского форума была давно утрачена.

Попытки прояснить аспекты топики предпринимались уже в наше время. Так В.П. Москвин, проанализировав тексты трактатов, пришел к выводу, что первичным следует считать понимание топоса как «параметра анализа, угла зрения», и предложил разделить топосы на внешние и внутренние в зависимости от того, представляют они собой типовые связи анализируемого объекта или же его типовые характеристики [4].

В схожем ключе рассматривал топосы А.А. Волков, однако его концепция подразумевала несколько иной принцип их систематизации: исследователь выделил внешние (содержательные) топосы и внутренние (логические). Первые представляют собой «сочетание смысловых категорий, которые в совокупности обозначают соединение и соотношение смысловых ценностей», а вторые — «от- ношение между понятиями и высказываниями, посредством которого делается ход мысли» [2].

Оба упомянутых подхода чрезвычайно интересны с теоретической точки зрения, однако применение этих двух классификаций может оказаться затруднительным при решение чисто практических задач.

В этой связи следует упомянуть еще один принцип систематизации топосов, предложенный Г.Г. Хазагеровым. Согласно его теории, все топосы можно разделить на синтактико-логические, прагматические и семантические [6]. Первые два типа являются структурообразующими и напрямую связаны с логическими операциями и речевыми жанрами, в то время как третий тип представляет собой классические общие места. Семантические топосы способны внести в речь новую тему и по-новому взглянуть на предмет, активизируя при этом метафорическое мышление. К этой группе отнесены пословицы, поговорки, сентенции, персоналии, названия событий и топонимы.

В настоящей статье предпринимается попытка изучить материал именно с позиций трехчастной классификации, предложенной Г.Г. Хазагеровым, т.к., с одной стороны, она позволяет охватить все существующее разнообразие общих мест, а с другой — является достаточно гибкой и удобной для практического применения.

Задача данной статьи заключается в том, чтобы рассмотреть семантические топосы как инструменты апелляции к этосу и пафосу. Эти два типа доводов зачастую выступают у современных авторов как вторичные по отношению к логосу, особенно когда речь идет о судебном красноречии [12], однако именно они позволяют вызвать у слушателей чувства, которые в дальнейшем подтолкнут их к перемене мнения или совершению какого-либо действия [8]. Особенно важно это может быть в тех случаях, когда аудитория или недостаточно подготовлена для рационального, логического восприятия вопроса (например, у нее уже сложилось определенное впечатление) или же когда фактическая сторона дела не подлежит сомнению и оратору остается только обращаться к чувствам и эмоциям слушателей, чтобы повлиять на их оценки.

Классическая схема делит доводы к пафосу на угрозу или обещание, хотя на практике вызвать необходимые чувства у слушателей можно путем использования лексики или образов, которые вызывают определенные ассоциации [7]. Хотя доводы к пафосу и являются полновесным элементом аристотелевской триады, некоторые риторические традиции сближают этот тип доводов с манипулированием и признают недопустимым в ситуациях, когда требуется здравая оценка фактов: так, например, американская традиция судебного красноречия резко осуждает апелляцию к эмоциям присяжных [13].

Что касается доводов к этосу, то здесь наблюдается некоторое расхождение во взглядах. Русские авторы рассматривают их преимущественно с точки зрения отсылок к общим нравственным представлениям, т.е. аудитория может признавать или отторгать определенные позиции. Ядром аргументов к этосу являются аргументы к человеку, которые позволяют поставить под сомнение честность другого оратора, его компетентность, человеческие качества и реалистичность видения фактов [8].

В то же время, западноевропейские и американские исследователи делают больший акцент на личности самого оратора и рассматривают этос как своего рода репрезентацию положительного образа говорящего, которая повышает уровень доверия к нему слушателей. В этом контексте часто упоминается стиль одежды, жестикуляция, зрительный контакт с аудиторией, выражение лица в момент произнесения речи — словом, все то, что создает образ оратора и приближается к так называемому имиджу [10].

Невозможно отрицать, что перечисленные элементы могут быть важны для формирования впечатления, однако мы все же будем вынуждены оставить их за пределами исследования и взять на вооружение подход русских авторов, т.к. вышеупомянутые элементы не относятся непосредственно к построению доводов и инвенциональному аспекту речи.

Проанализировать весь корпус судебных речей Н.П. Карабчевского в рамках одной статьи довольно затруднительно, поэтому для исследования были отобраны три наиболее известные защитительные речи оратора: по делу мултанских вотяков, по делу Бейлиса и по делу Мироновича. В процессе разбора текстов были выявлены тематические закономерности, которые позволили разделить найденные семантические топосы на группы.

Первую и наиболее многочисленную составляют сентенции. Как правило, они обращены к присяжным заседателям и заключают в себе некое побуждение. Например, в деле Бейлиса читаем: ««Ищите человека, старайтесь быть человеком, и вы исполните честно ваш долг на всяком поприще» (здесь и далее цитируется по [3]. — А.Б.).

Однако побуждение может носить и более скрытый характер: «Большое горе и несчастье — преступление, но преступные или безнравственные приемы раскрытия его — еще большее горе и несчастье. Это — аксиома, которой проникнут весь гуманный дух наших судебных уставов».

Оба случая можно считать апелляцией к этосу: оратор призывает слушателей следовать существующим нравственным нормам и на их основе принять решение. При этом семантические топосы работают на создание положительного образа адвоката, который предстает обличителем несправедливости и превращается в морализатора; и это очень выгодная позиция в контексте русской культуры [7].

Ко второй по численности группе семантических топосов относятся отсылки к художественной литературе . Отсылки эти очень разнообразны и охватывают широкий спектр произведений от древнерусских до современных оратору, но общим является то, что все они хорошо известны слушателям (для общих мест это главное).

Несколько раз в своих речах Н. П. Карабчевский упоминает Лекока — главного героя популярных в конце XIX в. детективных романов Эмиля Габорио. Одного из свидетелей, который предпринял попытку самостоятельно разобраться в деле вотяков, адвокат называет «доморощенным сельским Лекоком», а деятельность газет, поспешивших до окончания суда возвестить о виновности И. И. Мироновича, оратор характеризует как «лекоковское рвение».

В текстах можно обнаружить сразу несколько отсылок к творчеству Ф. М. Достоевского. Комментируя показания свидетельницы, Н. П. Карабчев-ский говорит: «В этой простой схеме и вылилось первое сознание Семеновой, полное жизненной правды, полное таких психологических черточек и деталей, которых не выдумать самому Достоевскому». Другая отсылка состоит в упоминании адвокатом произведения «Записки из Мертвого дома».

Мы уделяем особое внимание именно упоминаниям работ Ф. М. Достоевского по нескольким причинам: во-первых, Н. П. Карабчевский был лично знаком с писателем, который активно интересовался работой судебной системы, а во-вторых, Н. П. Карабчевский, как и многие другие судебные ораторы пореформенного периода, сам был активно вовлечен в литературную и публицистическую деятельность. В частности, им был издан сборник стихотворений, несколько романов и двухтомные воспоминания о жизни в дореволюционной России.

Кроме перечисленных примеров в речах Н. П. Карабчевского присутствуют отсылки к трагедии «Гамлет» Шекспира, к «Слову о полку Игореве», басням И. А. Крылова и даже средневековой арабской «Книге тысячи и одной ночи».

Контексты, в которых встречаются упоминания литературных произведений наводят на мысль о том, что семантические топосы в данном случае приводят к сращению доводов к этосу и пафосу. Сравнивая преклонных годов свидетеля с «вещим Баяном», который «поет о седой старине», Н. П. Карабчевский заставляет усомниться в объективности и надежности свидетеля (этосный аргумент к человеку). В то же самое время, здесь заключается ирония, которая подталкивает слушателей пересмотреть собственные оценки показаний. К «вещему Баяну» трудно относиться серьезно, и здесь скрывается апелляция к пафосу, которая вместе с этосом выгодно работает на цели адвоката: подобное сравнение сначала вызовет снисходительную улыбку, затем заставит усомниться в объективности свидетеля и реалистичности его мировосприятия.

Третьей по численности группой являются семантические топосы, связанные с религиозной тематикой, а именно обращение к христианскому миропониманию . Н. П. Карабчевский говорит о том, что правосудие во все времена «сближали с делом священным, с делом Божеским»; использует фразу «твоя от твоих», которая произносится во время Божественной литургии; обращаясь к присяжным, адвокат использует пословицу «страшен сон да милостив Бог». В последнем примере религиозный компонент усиливается за счет использования анади-плосиса: следующее предложение начинается со слов «Милостив Бог...».

При помощи семантических топосов оратор подчеркивает моральную ответственность присяжных, их особую, возвышенную миссию. Семантические топосы этой группы напрямую отсылают к христианской морали и этике, а потому являются очень эффективными доводами к этосу, особенно если учесть, что присяжные состояли преимущественно из христиан.

В этом смысле очень показателен еще один пример, который, хотя и имеет непосредственную связь с христианством, мы все же отнесли к топосам, отсылающим слушателей к историческим событиям .

Иным образом работает упоминание Н. П. Карабчевским инквизиции в речи по делу Бейлиса. Рассказывая о средневековых процессах над евреями, обвиняемых в ритуальных убийствах, он подчеркивает, что следствием таких процессов было присвоение церковью имущества осужденных, а значит эти суды не были честными. Таким образом оратор подрывает авторитет патера, который выступал в деле в качестве эксперта. Это классический пример аргумента к человеку, причем небезупречный с чисто логической точки зрения.

Наконец, в последнюю группу семантических топосов входят пословицы и отсылки к фольклорным элементам. В текстах речей можно встретить уже упомянутую пословицу «страшен сон, да милостив Бог», а также «нет дыма без огня», «добрая слава лежит, а худая бежит». Адвокат использует в своей речи образ «матушки-Руси» — один из ключевых образов для русской культуры.

Подавляющее большинство примеров этой группы встречается в речи по делу мултанских вотяков: речь идет о крестьянах, а потому фольклорные элементы гармонично вписываются в общую стилистику речи. Поскольку пословицы в своей основе дидактичны, то здесь можно говорить об апелляции именно к этосу.

Анализ речей Н. П. Карабчевского позволяет сделать вывод о том, что семантические топосы, хотя и могут показаться вторичными по отношению к топосам логическим и прагматическим, играют существенную роль в тех случаях, когда необходимо апеллировать к «нравам» или «страстям». Семантические топосы связаны с образами и ассоциацией, что в некотором смысле роднит их с метафорой и делает эффективным инструментом для воздействия на аудиторию.

Следует однако помнить, что соотношение доводов к логосу, этосу и пафосу, так же, как и соотношение в речи трех типов топосов, напрямую зависит от аудитории и прагматики речи. Немотивированное использование какого-то одного элемента в ущерб другим лишит речь ясности и сделает просто неуместной.