Шотландцы на русской службе: литературные образы

По словам британского дипломата XVI в. Дж. Горсея, в его время шотландцы «представляли целую нацию странствующих искателей приключений, наемников на военную службу, готовых служить любому государю-христианину за содержание и жалование» [Горсей 1990: 70]. В годы правления Ивана Грозного они начали массово вступать в русскую армию, где особенно преуспели в сражениях с крымскими татарами [Горсей 1990: 69–70]. В XVII–XVIII вв. служба царям оставалась для уроженцев Шотландии столь же привлекательной; их роль в русской истории и культуре обстоятельно изучалась в зарубежной историографии [Anderson 1990], существуют и отечественные работы на эту тему [Скобелкин 2003]. Цель данной статьи – рассмотреть представленные в русской литературе XIX– XX вв. образы двух шотландцев, Патрика Гордона (Patrick Leopold Gordon of Auchleuchries, 1635–1699) и Якоба Брюса (Jacob Daniel Bruce, 1669–1735), которые прославились как сподвижники Петра I. Материалом исследования послужили произведения, соединяющие исторические факты с вымыслом, включающие их в неповторимо авторскую картину мира.

Патрик Гордон, который по праву мог бы именоваться отцом русской гвардии, выступает колоритным персонажем в первой части романа А. Н. Толстого «Петр Первый» (1934). Примечательно, что он, в отличие от других изображенных рядом с ним исторических лиц

(например, А. Д. Меншикова или Ф. Лефорта), никогда не показан в своей частной, домашней жизни. Не значима для писателя и привычка Гордона вести личные записи, хотя его «Дневник» признан выдающимся памятником эпохи и служит надежным источником для исторических исследований [Bajer 2012: 95-98, 276–277, 336–337]. В романе А. Н. Толстого Гордон изображается только при исполнении воинских обязанностей. Портретные детали создают анахроничный для конца XVII в. образ средневекового рыцаря – «в стальных латах, в шлеме с перьями» [Толстой 1986: 247, 299], в железных перчатках [Толстой 1986: 300]. Подчеркивается возраст героя, ставящий его на грань старческой немощи: «Гордон <…> старческой рысью побежал к редуту» [Толстой 1986: 252]; «Старик устал. Седая щетина на ввалившихся щеках» [Толстой 1986: 255] и т. д. Вместе с тем Гордон представлен как «неподкупный и суровый воин» [Толстой 1986: 157]. Несмотря на старость, его воля тверда, что проявляется в сражениях во время неудачного Азовского похода. «Когда бомба, упав, шипела и крутилась, полковники, офицеры <…> ложились ничком <…>. Один Гордон, суровый и спокойный, похаживал по лагерю» [Толстой 1986: 249] и говорил, что кланяться неприятельским ядрам «стыдно» [Толстой 1986: 249]. Таким поведением он напоминает Андрея Болконского, который на Бородинском поле отказался лечь перед смертоносной гранатой, упрекнув легшего адъютанта: «Стыдно, господин офицер!» [Толстой 1980: 262]; при этом А. Н. Толстой, как и Л. Н. Толстой, противопоставляет героя сослуживцам, у которых инстинкт самосохранения сильнее гордости. В другом эпизоде генерал-шотландец пытается увлечь русские войска в атаку и тем переломить ход неудачного сражения. Он лично ведет полки на штурм турецкой крепости, но миссия храбреца-одиночки невыполнима: «Гордон – один на валу под стрелами и пулями – хрипел и звал… Войска доходили до рва и пятились» [Толстой 1986: 260].

При этом Гордон в большей степени, чем русские военачальники, бережет солдат: «Мы отвечаем за жизнь людей. А у нас всё будто играют и шутят…», – внушает он другим командирам во время осады Азова [Толстой 1986: 252]. Его гуманность очевидна и во время стрелецкого бунта, когда Гордон в одиночку, рискуя жизнью, приезжает во вражеский лагерь с уговорами разойтись: «Мы заняли прекрасную позицию для боя… Но мне очень не хочется проливать братскую кровь» [Толстой 1986: 299]; «Вы добрые и разумные люди… Зачем нам биться? <…> Послюшайте старого воина, бросьте бунтовать, будет плохо…» [Толстой 1986: 300]. В обоих названных эпизодах он получает в ответ лишь оскорбления: «Генералы начали ругать Гордона трусом и собакой. Не будь Петра, – сорвали бы с него парик» [Толстой 1986: 252]; «Стрельцы разорались, кричали уже по-матерному» [Толстой 1986: 300]. Комплекс перечисленных качеств – старомодность средневековых доспехов, старческая немощь, сила духа, внешняя суровость, непонятная окружающим забота о людях – отчасти сближает этого персонажа с Дон Кихотом. В 1695 г. реальный Патрик Гордон писал сыну Джону в Шотландию, чтобы тот приглашал в Россию «бедствующих кавалеров и странствующих рыцарей» [Гордон 2014: 427]. В романе «Петр Первый» таким странствующим рыцарем предстает он сам.

В то время как Гордон вырос в Шотландии, а в русскую армию перешел из польской в 1661 г., Якоб (Яков) Брюс родился в России, куда эмигрировал его отец. Род Брюсов отличался особой знатностью: в XIV веке два его представителя занимали престол Шотландии. Яков ощущал живую связь с британскими предками: в связи с возведением в графское достоинство (1721) сам разработал свой герб, включивший изображение английской короны, а также Льва и Единорога [Филимон 2013: 229–230]. Андреевская символика (крестовый флаг военноморского флота, орден Святого Андрея Первозванного), введенная в России в 1698 году и явно созвучная государственной символике Шотландии и Великобритании, появилась в нашей стране именно благодаря Брюсу [Филимон 2013: 61]. По мнению биографа, из всех сподвижников Петра I именно Брюс лучше всех понимал суть, масштаб и значимость его реформ [Филимон 2013: 61, 326] и всеми силами им содействовал: создал русскую артиллерию и командовал ею (в том числе в Полтавской битве), добился выгодного Ништадтского мира со Швецией, занимался изданием и переводом нужных для просвещения книг, создал первую в России обсерваторию и т. д. Его старший брат Роберт (Роман) тоже отличился на царской службе: участвовал в основании Петербурга, руководил строительством Петропавловской крепости. А. Н. Толстой упоминает братьев вместе: «Роман Брюс – рыжий шотландец, королевского рода, с костлявым лицом и тонкими губами, сложенными свирепо, – математик и читатель книг, так же как и брат его Яков; братья <…> находились при Петре Алексеевиче еще с юных лет и его дело считали своим делом» [Толстой 1986: 605]. Однако именно Яков, в отличие от своего брата, стал персонажем ряда литературных произведений, оставив след не только в русской истории, но и в русской культуре.

В художественной литературе этот профессиональный военный и ученый присутствует как колдун и чернокнижник. Эту его репутацию, рожденную молвой, первым отметил А. С. Пушкин: в романе «Арап

Петра Великого» (1827) он называет «среди особ, приближенных к государю, <…> ученого Брюса, прослывшего в народе русским Фаустом» [Пушкин 1994: 11]. Мотив чародейства Брюса оставлен у Пушкина без развития; в поэме «Полтава» (1828) его образ лишен подобных коннотаций – русский шотландец упомянут здесь как один из «птенцов гнезда Петрова», разделивших с царем «труды державства и войны» [Пушкин 1995: 57].

В произведениях других писателей он изображается как маг, обосновавшийся в Москве на Сухаревой башне (это уникальное архитектурное сооружение было построено в 1695 г. и снесено в 1934 г.); реальный Брюс, вопреки легендам, в ней не жил и не работал [Филимон 2013: 354]. В фантастической повести В. Ф. Одоевского «Саламандра» (1841) Брюс не назван по имени, но узнается в образе престарелого графа, руководящего зловещими алхимическими опытами в своем доме рядом с названной башней. И. И. Лажечников, по-видимому, планировал сделать Брюса главным героем своего несостоявшегося романа «Колдун на Сухаревой башне» (1840). В единственной законченной главе один из персонажей описывает Брюса как «доброго, ученого чудака», спрашивая с легкой иронией: «Что делает наш астролог, магик, алхимик или, просто, колдун, как называет его народ? Окончит ли он свой календарь с пророчеством на сто лет? Мерзнет ли по-прежнему на Сухаревой башне, гоняясь за звездами? Жарится ли в своей кузнице, стряпая золото и снадобье вечной жизни?» [Лажечников 1989: 380]. Давний сподвижник Андрей Остерман обращается к Брюсу как к серьезному и патриотичному государственному деятелю: «Пускай нашу партию называют немецкою – она самая просвещенная, самая благонамеренная и пригодная для России в нынешнее время. <…> Ты должен оставить свое уединение и явиться в Москву. Не извиняйся отставкой: для истинных сынов отечества нет отставки; служение их продолжается до гроба. <…> Мы <…> устроим по-прежнему, как в бывалые дни Петровы, свой совет на Сухаревой башне, не многочисленный, но избранный, бескорыстный, с одною целью поддержать создание великого преобразователя России» [Лажечников 1989: 383–384]. В романе Д. С. Мережковского «Петр и Алексей» (1904), завершившем трилогию «Христос и Антихрист», «кривая баба <…> видела, как однажды зимней ночью Брюс полетел со своей вышки прямо к месяцу верхом на подзорной трубе» [Мережковский 1990: 378]. В авторском повествовании Брюс наделен «резким, деревянным смехом» [Мережковский 1990: 376, 377] и презрительными суждениями о русских: «Бог знает, чем кончит этот несчастный народ!»

[Мережковский 1990: 378]; он не ощущает себя частью России, хотя не акцентируется и его шотландское происхождение.

Новый всплеск интереса к Брюсу как чародею появился в 1920-е годы. В 1928 г. собиратель фольклора Е. З. Баранов записал о нем народные рассказы, услышанные от современников; издателем этих легенд выступила краеведческая комиссия «Старая Москва» [Баранов 2003]. В повести А. В. Чаянова «Необычайные, но истинные приключения графа Федора Михайловича Бутурлина» (1924) Брюс предстает полуслепым стариком в петровском мундире; он более полувека не видел живых людей (в услужении у него ходячие мертвецы), но таинственным образом знает всё о делах москвичей.

Якову Вилимовичу посвящена поэма М. А. Амелина «Веселая наука, или Подлинная повесть о знаменитом Брюсе, переложенная стихами со слов нескольких очевидцев» (1999), где герою наряду с его реальными достижениями приписаны открытие закона всемирного тяготения, периодической системы элементов и прочие научные свершения разных эпох. При этом Брюсовы чудеса имеют характер не зловещей тайны (как в «Саламандре» Одоевского), а веселой эксцентрики: пушечные ядра, выпущенные по Сухаревой башне, превращаются в фейерверк из конфетти. Игровая природа «Веселой науки» несомненна, однако в изображении героя присутствует и религиозно-мистическое начало: Брюс как «избранник Божий» возносится на небеса [Амелин 1999: 147]. По контрасту с Мережковским, Амелин изображает Брюса страстным патриотом: он «с жаром и силой» молит Бога о благоденствии России [Амелин 1999: 146], дарит Петру полученный с небес «краеугольный камень, дабы Россия крепла» [Амелин 1999: 150].

Наконец, появление полнометражного мультфильма «Тайна Сухаревой башни. Чародей равновесия» (2015, режиссер С. Серегин), где Брюс выступает добрым волшебником и, по сути, хранителем мировой гармонии, свидетельствует о том, что миф об этом выдающемся человеке и ныне остается частью отечественной культуры.

Таким образом, Гордон и Брюс как литературные персонажи по-разному обнаруживают свою инородность для русской повседневности: первый через свою причастность к культуре средневекового рыцарства, а второй – преимущественно через магическую связь с потусторонним миром.