«Свое» и «чужое» в структуре повествования И.А. Гончарова «Фрегат "Паллада"»

П остановка проблемы . «Фрегата “Паллада”» – произведение очень специфическое в части определения его природы: за внешней эпистолярной формой писем обнаруживаются черты таких жанров, как записки, летопись, дневник, «легкий очерк», как характеризовал свой труд писатель [Моса-лева, 2018], присутствуют «чисто художественные главы», например «Русские в Японии» и «Шанхай» [Орнатская, 1986, с. 766].

Современные исследователи видят истоки жанра «Фрегата “Паллада”» в «литературном путешествии» [Краснощекова, 1997], а через него, в свою очередь,

СИБИРСКИЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ ^{2024. № 1} (²⁶)

в древнерусской словесности, представленной жанром «хождений» – произведений, описывающих паломничество автора [Мосалева, 2018]. Основной характеристикой жанра «хождений» в его поздней разновидности (начиная с XV в.) является наличие ярко выраженной оппозиции «свое»/«чужое» (в то время как в более ранних образцах паломник, кажется, не замечает «чужого», не связанного с целью его путешествия, вовсе). Через осмысление «своего» и «чужого» мира путешественник-паломник выстраивал отношение православного человека к окружающей действительности. Оппозиция «свое»/«чужое» является и одной из ведущих черт «Фрегата “Паллада”». Через описание «своего» и «чужого» раскрывается отношение путешественника, современного, «нового паломника», к миру в контексте представлений о нем русского человека. Поэтому изучение данных аспектов произведения является, на наш взгляд, актуальным.

Цель статьи – рассмотреть описания «своего» и «чужого» мира (в частности, во второй главе, так как в ней путешественник впервые по-настоящему отдаляется от обоих миров: «знакомого», «своего» русского и «чужого» европейского), данные ему «новым паломником», охарактеризовать через их соотношение представление русского человека о мире в контексте его религиозности, духовности – существенной черты русской словесности, отмечаемой такими исследователями, как В.Н. Захаров [Захаров, 1998], М.М. Дунаев [Дунаев, 2003], И.А. Есаулов [Есаулов, 2004], Г.В. Мосалева [Мосалева, 2009], И.А. Казанцева [Казанцева, 2009].

Обзор литературы по проблеме. Осмыслению творчества И.А. Гончарова посвящены исследования В.И. Мельника [Мельник, 2014; Мельник, 2022], в своей монографии называющего писателя «христианином, тихо, обязательно и смиренно посещающим храм и церковную службу» [Мельник, 2012, с. 46], несмотря на окружавший его мир либеральных взглядов. В работах Г.В. Мосалевой художественный мир писателя («Обыкновенная история», «Обломов», «Обрыв», «Фрегат Паллада») представлен в виде храмовой тетралогии [Мосалева, 2023]. Рассматривается, в частности, противопоставление «чужого» мира (в том числе моря) «своему», представленному образом Дома-Почвы, путешествующим по «океану» «чужого», кораблем-храмом [Мосалева, 2017; 2018]. В исследовании Н.Л. Ермолаевой русский мир (фрегат «Паллада») мыслится как патриархальное сообщество, обращается внимание на постепенную замену автором в тексте местоимения «я» на «мы» [Ермолаева, 2013], что можно рассматривать как духовное единение русского народа, «своего» среди «чужого». Отражению «своего» и «чужого» в литературе путешествий посвящены труды таких исследователей, как М.В. Аксенова, которая рассматривает мир «своего» и «чужого» с точки зрения их оппозиции и взаимного влияния друг на друга [Аксенова, 2018], выдвигает идею о том, что в целом пространство травелога, как территориальное, так и временное, подчинено условному разделению на эти два противоположных мира [Аксенова, Чарчоглян, Садиева, 2019]. По мнению исследователей, «свое» – пространство родной страны; «чужое» – все за его пределами. Проблему «свое/чу-жое» в травелогах русских писателей рассматривает Л.Н. Набилкина, приходя к выводу, что познание «своего» мира в произведениях данного жанра зачастую происходит через открытие «чужого» [Набилкина, 2014].

Методы исследования – герменевтический (в части раскрытия смыслов произведения) и православно-аксиологический (рецепция православной традиции в русской литературе, в произведении «Фрегат “Паллада”» в частности), используемый в работах таких исследователей, как, например, И.А. Есаулов и Г.В. Моса-лева [Есаулов, 2007; Мосалева, 2008].

Результаты исследования. «Свое» во «Фрегате “Паллада»” можно определить как «принадлежащее» человеку, свойственное ему, родное. «Чужое» – как своеобразный антипод этого понятия, принадлежащее другому, далекое и «чуждое». Во второй главе произведения продолжается знакомство путешественника с «чужим» – пространством моря, представленным Атлантическим океаном. Все знания, полученные об этом «чужом», почерпнуты современным «паломником» из чужих впечатлений – от характеристик, данных поэтами: он (океан) безбрежен, мрачен, угрюм, беспределен, неизмерим и неукротим [Гончаров, 1986, с. 57], где звучит намек на стихотворение А.С. Пушкина «К морю» (1824), представляющими данное «чужое» возвышенно, с позиции мрачной романтики, до простого, лишенного всякой субъективности объяснения учителя географии: …просто – Атлантический [Там же]. Океан обретает человеческое лицо, точнее, «физиономию» (такое определение как бы намекает на все еще достаточно неопределенное отношение автора к этому «чужому» пространству), в него вглядываются, как в человека, которого знали по портрету [Там же], что подчеркивает его «незнакомость» – по портретам обычно «знают» исторические фигуры, людей, чем-либо снискавших славу, оставаясь в совершеннейшем неведении относительно их подлинной личности. Кроме того, портреты могут приукрашивать даже в чисто визуальном плане, и в результате они оказываются далеки от оригинала. Это же отмечает и автор: Мне хотелось поверить портрет с подлинными чертами лежавшего передо мной великана… [Там же]. Отношение к «чужому», Атлантическому океану, настороженное: он сравнивается с «неизмеренным омутом», и в то же время приобретает черты «старца», мудреца. Данное «чужое», кажется, даже обретает визуализированную способность мышления, наделяется чувствами: Он был покоен: по нем едва шевелились легкими рядами волны, как будто ряды тихих мыслей, пробегающих по лицу; страсти и порывы молчали [Там же]. Перевод «чужого» обширного пространства в условно человеческую параллель, его персонификация, дает возможность судить о нем с человеческой точки зрения. Что нивелирует его абсолютную непознаваемость. Этот довольно ироничный переход подчеркивается следующими контрастами: необозримый океан – опускающийся на него горизонт в виде довольно грязной занавески [Там же], перевод взгляда с необозримого пространства океана (и прерывание возвышенных размышлений о нем) на «физиономию» Фадеева, зовущего путешественника обедать. И тот охотно принимает это приглашение, ведь наверху «холодно». «Паломник» возвращается к остальным, представляющим собой «островок Родины», единство в вере.

СИБИРСКИЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ ^{2024. № 1} (²⁶)

«Свое» в пространстве «чужого», представленного океаном (в данном случае – штормящим), путешественник находит в мире сна: во сне ведь другая жизнь и, стало быть, другие обстоятельства – приснитесь вы, ваша гостиная или дача какая-нибудь; кругом знакомые лица… [Гончаров, 1986, с. 59]. В первые мгновения пробуждения, на границе сна и яви проявляется коварная суть «чужого» мира, воплощающего собой хаос, пытающегося исказить «свой», сделать его отчасти страшным: …вдруг хаос – ваши лица искажаются в какие-то призраки; полуоткрываешь сонные глаза и видишь не то во сне, не то наяву половину вашего фортепиано и половину скамьи; на картине, вместо женщины с обнаженной спиной, очутился часовой; раздался внезапный треск, звон… [Там же]. Однако «нового паломника» не пугает разбушевавшееся пространство «чужого» мира - напротив, оно становится скучным, потому что однообразно, пусть и красиво: Я постоял у шпиля, посмотрел, как море вдруг скроется из глаз совсем под фрегат и перед вами палуба стоит стоймя, то вдруг скроется палуба и вместо нее очутится стена воды, которая так и лезет на вас. Но не бойтесь: она сейчас опять спрячется, только держитесь обеими руками за что-нибудь. Оно красиво, но однообразно... [Там же, с. 60]. Между тем смеяться над «чужим» нельзя – оно способно наказать: смеяться на море безнаказанно нельзя: кто-нибудь тут же пойдет по каюте, его повлечет наклонно по полу; он не успеет наклониться и, смотришь, приобрел шишку на голове; другого плечом ударило о косяк двери, и он начинает бранить бог знает кого [Там же, с. 59]. «Чужое» пространство, море, наводит свои порядки, «подминающие» под себя устои, сложившиеся на корабле, и сами принципы человеческого существования: Порядок дня и ночи нарушен, кроме собственного морского порядка, который, напротив, усугублен. Но зато обед, ужин и чай становятся как будто посторонним делом. Занятия, беседы нет... Просто нет житья! [Там же, с. 60]. Образом «своего» становится полукруглая софа в капитанской каюте: «...надежное убежище от кораблекрушения... Сядешь на эту софу, и какая бы качка ни была - килевая ли, то есть продольная, или боковая, поперечная, – упасть было некуда. Одна половина софы шла вдоль, а другая поперек фрегата. Тут не пускал упасть шкаф, а там пианино» [Там же, с. 61]. С нее море кажется гораздо более далеким – за окошками. Мягко укоряет путешественник восхищающихся «чужим» миром моря, к которым поначалу относил и себя. Поэзия «чужого» манит лишь тогда, когда оно находится в безопасной дали. Непосредственное знакомство показывает то, что в нем нет ничего хорошего: Буря - прекрасно! поэзия!» - скажете вы в ребяческом восторге… Может быть, оно и поэзия, если смотреть с берега, но быть героем этого представления, которым природа время от времени угощает плавателя, право, незанимательно. Сами посудите, что тут хорошего? [Там же, с. 61]. «Чужому» даются характеристики зверей, злых, «бешеных», «остервенелых», в нем, дымном и туманном, слышны только стоны: Огромные холмы с белым гребнем, с воем толкая друг друга, встают, падают, опять встают, как будто толпа вдруг выпущенных на волю бешеных зверей дерется в остервенении, только брызги, как дым, поднимаются да стон носится в воздухе [Гончаров, 1986, с. 61]. Но образ «своего», фрегат, стойко держится в окружающем его хаосе: Фрегат взберется на голову волны, дрогнет там на гребне, потом упадет на бок и начинает скользить с горы, спустившись на дно между двух бугров, выпрямится, но только затем, чтоб тяжело перевалиться на другой бок и лезть вновь на холм. Когда он опустится вниз, по сторонам его вздымаются водяные стены [Там же, с. 61]. Таким образом, возникает противопоставление образа «своего», к которому относится фрегат как суша, кусочек берега, родной почвы, характеризующий устойчивость, и «чужого» - изменчивого, непостоянного и фантомного (туманного) моря.

Также «чужому» миру моря приписывается искусственность, идущая параллельно фантомности: Там рядом с обыкновенным, природным днем является какой-то другой, искусственный, называемый на берегу ночью, а тут полный забот, работ, возни [Там же, с. 65] . Примечательно, что при описании другого «чужого» пространства, мира Англии, используются аналогичные характеристики: оно тоже туманно-призрачно, обманчиво и искусственно, отличие только в том, что оно, городской блестящий «океан», старается быть ярким, до времени держа «маску»: Не забуду также картины пылающего в газовом пламени необъятного города… Паровоз вторгается в этот океан блеска и мчит по крышам домов, над изящными пропастями, где, как в калейдоскопе, между расписанных, облитых ярким блеском огня и красок улиц, движется муравейник [Там же, с. 34] .

«Чужое» угнетает, старается вогнать попавшего в его пространство путешественника в уныние, заставить потерять веру в «родное» пространство, сомневаясь, существовало ли оно когда-нибудь вообще, «потеряться»: Человек мечется в тоске, ищет покойного угла, хочет забыться, забыть море, качку, почитать, поговорить – не удается… «Да неужели есть берег?– думаешь тут,– ужели я был когда-нибудь на земле, ходил твердой ногой, спал в постели, мылся пресной водой, ел четыре-пять блюд и все в разных тарелках, читал, писал на столе, который не пляшет? Ужели есть сады, теплый воздух, цветы... [Там же, с. 65] . И паломник, прибегая к демонстрации собственных чувств, призывает ценить каждую «незначительную» «песчинку» «родного», в «своем» пространстве кажущуюся чем-то само собой разумеющимся и якобы недостойную внимания: И цветы припомнишь, на которые на берегу и не глядел [Там же, с. 65] . «Чужой» мир моря для путешественника окончательно теряет не только всю свою кажущуюся привлекательность, но даже некоторую «возвышенность» – переходя из разряда «поэтического» в будничное (от эпитетов Байрона и Пушкина к эпитету, которым характеризует море простой матрос Фадеев, видящим это «чужое» постоянно и непосредственно близко): … неблагосклонно взглянул на океан и, пробираясь в общую каюту, мысленно поверял эпитеты, данные ему Байроном, Пушкиным, Бенедиктовым и другими – «угрюмый, мрачный, могучий», и Фадеевым – «сердитый». «Соленый, скучный, безобразный и однообразный!» – прибавил я к этому списку… [Там же, с. 66] .

СИБИРСКИЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ ^{2024. № 1} (²⁶)

«Оживает» путешественник только на подходе к Мадере – и ему начинает казаться, что посещение подобных мест это именно то, чего он желал от своего путешествия. Эту землю «новый паломник» четко разграничивает с Европой и даже в каком-то плане (отсутствие искусственности и «холода», добродушие и открытость) сравнивает с родиной: …мы уже и вышли из Европы и подходили... к Костроме, в своем роде [Гончаров, 1986, с. 67]. Путешественник уверен, что только теперь он начал по-настоящему путешествовать, «пробудясь» от тягостного сна, и вместе с южным теплом в его душу приходит покой. Противопоставлением прежнему хаосу становится гармония, которую путешественник (в аллегории – верующий, паломник) обретает, с честью пройдя испытания: Мне казалось, что я с этого утра только и начал путешествовать, что судьба нарочно послала нам грозные, тяжелые и скучные испытания, крепкий, семь дней без устали свирепствовавший холодный ветер и серое небо, чтоб живее тронуть мягкостью воздуха, теплым блеском солнца, нежным колоритом красок и всей этой гармонией волшебного острова, которая связует здесь небо с морем, море с землей – и все вместе с душой человека [Там же, с. 68] . Далее описание, на этот раз куда более по-настоящему дружественного, «чужого» мира становится близко к описанию ожиданий от путешествия в начале книги: хочу в Бразилию, в Индию, туда, где солнце из камня вызывает жизнь и тут же рядом превращает в камень все, чего коснется своим огнем; где человек, как праотец наш, рвет несеяный плод, где рыщет лев, пресмыкается змей, где царствует вечное лето, – туда, в светлые чертоги Божьего мира, где природа, как баядерка, дышит сладострастием, где душно, страшно и обаятельно жить, где обессиленная фантазия немеет перед готовым созданием, где глаза не устанут смотреть, а сердце биться [Там же, с. 9]. Оно контрастно, ярко и несовместимо реально-волшебно: На вершине белелся снег, а бока покрыты темною, местами бурою растительностью; кое-где ярко зеленели сады. В разных местах по горам носились облака. Там белое облако стояло неподвижно, как будто прильнуло к земле, а там раскинулось по горе другое, тонкое и прозрачное, как кисея, и сеяло дождь; гора опоясывалась радугами. В одном месте кроется целый лес в темноте, а тут вдруг обольется ярко лучами солнца, как золотом, крутая окраина с садами. Не знаешь, на что смотреть, чем любоваться; бросаешь жадный взгляд всюду и не поспеваешь следить за этой игрой света, как в диораме [Там же, с. 69]; …А декорация гор все поминутно менялась: там, где было сейчас свежо, ясно, золотисто, теперь задернуто точно флером, а на прежнем месте, на высоте, вдруг озарились бурые холмы опаленной солнцем пустыни: там радуга [Там же, с. 70]. Путешественник имеет своей целью как бы совершить «паломничество», но не к конкретным «святым» местам, а по всему «Божьему миру» (в чертоги Божьего мира) в его единстве и полноте. Не забывает «новый паломник» в обязательном порядке среди всего этого великолепия упомянуть и наличие церкви, «венчающей» его: На полгоре, на уступе, видна церковь, господствующая над садами и над городом [Там же, с. 69] .

Но тут же тонко иронизирует по поводу хороших манер более «открытых» «чужих»: Приехал капитан над портом поздравить с благополучным прибытием и осведомиться о здоровье плавателей. Кажется, чего учтивее? А скажите-ка, что вы нездоровы, что у вас, например, человек двадцать-тридцать больных лихорадкой, так вас очень учтиво попросят не съезжать на берег и как можно скорее удалиться [Гончаров, 1986, с. 69] . Таким образом, восторгается путешественник самой природой новых мест, но не «новыми» людьми. «Чужое» остается чужим, и народ теплой Мадеры мало чем отличается от англичан. Подобную четкую границу проводят и авторы «хождений» прошлых веков: Я – чужестранец, а ты – здешний [Хожение за три моря Афанасия Никитина, 1986, с. 65] . И знакомства с «чужими» стоит оставить за бортом: Все совали нам в руки свои адресы, а я опустил в карман своего пальто еще две карточки, к дюжинам прочих, приобретенных в Англии. Их так много накопилось в карманах всех платьев, что лень было заняться побросать их за борт [Гончаров, 1986, с. 69] . И тут же, словно откликнувшись на нечаянное воспоминание, в гармоничный мир просачивается стылый образ Туманного Альбиона, воплощенный в лице трех англичан, неподвижность и безупречность которых так напоминает механизмы. Автор их даже людьми избегает называть (только: человеческие фигуры, жесткие явления). «Нового паломника» это, безусловно, не радует. Он был уверен, что с Европой уже давно «попрощался»: На бульваре, под яворами и олеандрами, стояли неподвижно три человеческие фигуры, гладко бритые, с синими глазами, с красивыми бакенбардами, в черном платье, белых жилетах, в круглых шляпах, с зонтиками, и с пронзительным любопытством смотрели то на наше судно, то на нас. Нужно ли называть их? И тут они?<...> Как неприятно видеть в мягком воздухе, под нежным небом, среди волшебных красок, эти жесткие явления! [Там же, с. 70] . Поскольку И.А. Гончаров зачастую изображает человека «вписанным» в окружающий его мир, в свою очередь, созданный Богом [Мельник, 2022], негативное отношение к «чуждым» элементам, противопоставленным общей гармонии, является, на наш взгляд, вполне обоснованным. Но проходит некоторое время, и даже чудеса «чужой» природы начинают противопоставляться миру «своего». Создается образ, противоположный образу «своего» (излишняя резкость, чрезмерная обжигающая яркость, стройность и стремительность – далекие от гармонии), хоть и не имеющий негативной окраски и резкого неприятия, как это было в отношении англичан: И тут солнце светит не по-нашему, как-то румянее; тени оттого все резче, или уж мне так показалось после продолжительной дурной погоды. Из-за заборов выглядывает не наша зелень. Везде по стенам и около окон фестоном лепится бесконечный плющ да целая ширма широколиственного винограда. Местами видны, поверх заборов, высокие стройные деревья, с мелкою зеленью, это – мирты и кипарисы. Народ, непохожий на наш, северный: все смуглые лица да резкие, подвижные черты [Там же, с. 72] . Самый точный контраст

СИБИРСКИЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ ^{2024. № 1} (²⁶)

виден и в обобщающем описании: «По климату - это столица мира; по тишине, малолюдству и образу жизни - степная деревня» [Гончаров, 1986, с. 72]. Неприятие «чужого» переносится с природы и народа на пищу. «Диковинка» становится большим разочарованием - и это тоже контраст, ожидание против реальности, ненавязчивый обман: …Подают и мне – как не попробовать: ведь это мадера, еще и прямо из источника! Точно, мадера; но что за дрянь! <...> «Бананы! тропический плод! Дайте, дайте сюда!» Мне подали всю связку. Я оторвал один и очистил – кожа слезает почти от прикосновения, попробовал – не понравилось мне: пресно, отчасти сладко, но вяло и приторно, вкус мучнистый, похоже немного на картофель, и на дыню, только не так сладко, как дыня, и без аромата или с своим собственным, каким-то грубоватым букетом. Это скорее овощь, нежели плод™ [Там же, с. 73]. Русский человек скучает по пище «своей» земли – и, увидев «родное» растение, выбирает его, против заморских яств: « А это что? посмотрите-ка, ведь это наш зеленый лук?» – сказал Бутаков, сорвал пучок, и мы с ним отведали нашего северного плода [Там же, с. 77]. Разочарованием становится и осознание того, что всегда все лучшее почти во всех уголках земли принадлежит самой чуждой этой красоте нации – англичанам: На лучших местах везде были english garden (английские сады)… Англичане здесь господа; лучшее вино идет в Англию. Между португальскими торговыми домами мало богачей. Наш консул считается значительным виноторговцем, но он живет очень скромно в сравнении с британскими негоциантами™ [Там же, с. 74]. Но с грустью признает и правду: деятельность таких «чуждых» англичан, возможно, пошла национально ленивым португальцам на пользу: Не будь их на Мадере, гора не возделывалась бы так деятельно, не была бы застроена такими изящными виллами, да и дорога туда не была бы так удобна; народ этот не одевался бы так чисто по воскресеньям. Не даром он говорит по-английски: даром южный житель не пошевелит пальцем, а тут он шевелит языком, да еще по-английски. Англичанин дает ему нескончаемую работу и за все платит золотом, которого в Португалии немного… [Там же, с. 74]. Скрытно-захватническая политика англичан на Мадере, да и сам менталитет португальцев, чужды, так как не соответствуют представлениям об устройстве жизни в понимании русского человека. Согласно русскому осмыслению мира, представленному, к примеру, в философских работах А.С. Хомякова и И.В. Киреевского, любой деятельности не следует в своей основе иметь преобладание материальных ценностей над духовными, а мир должен принадлежать «всем» (без разделения на мир англичан и португальцев соответственно). В данном же случае англичане ставят себя явно выше тех, кому дают работу, как бы примеряя на себя образ Бога (в полном соответствии с представлениями русского человека о западном устройстве мира) [Киреевский, 2007].

Свежим и почти родным, практически идеальным (сочетание свежего севера и теплых тропиков) остается только воздух – переданный через сравнение со «своими» реалиями: …не нарисуешь этого воздуха, которым дышит грудь, не передашь его легкости и сладости… Я дышал, бывало, воздухом нагорного берега Волги и думал, что нигде лучше не может быть. Откроешь утром в летний день окно, и в лицо дунет такая свежая, здоровая прохлада. На Мадере я чувствовал ту же свежесть и прохладу волжского воздуха, который пьешь, как чистейшую ключевую воду, да, сверх того, он будто растворен... мадерой, скажете вы? Нет, тонкими ароматами этой удивительной почвы, питающей северные деревья и цветы рядом с тропическими, на каждом клочке земли в несколько сажен, и не отравляющей воздуха никаким ядовитым дыханием жаркого пояса…[Гончаров, 1986, с. 75]. В некотором отношении со «своим» сравниваются и люди, а точнее, лишь их одежда: Женщины, особенно старые, повязаны платками и в этом наряде – точь-в-точь наши деревенские бабы [Там же, с. 75]. В этом «новый паломник» не отклоняется от традиции «хождений», традиционно описывающих внешние атрибуты «чужого»: У тамошнего князя – фата на голове, а другая на бедрах, а у бояр тамошних – фата через плечо, а другая на бедрах… [Хожение за три моря Афанасия Никитина, 1986, с. 46]. «Чужой» мир, как и в случае с морем, постепенно становится скучен, пусть и говорит об этом путешественник очень мягко: Во всю дорогу в глазах была та же картина, которую вытеснят из памяти только такие же, если будут впереди… [Гончаров, 1986, с. 75]. Местный же народ снова противопоставляется «своему», русскому: они льстиво-предупредительные и одновременно наглые: …А все на русского человека говорят, что просит на водку: он точно просит; но если поднесут, так он и не попросит; а жителю юга, как вижу теперь, и не поднесут, а он выпьет и все-таки попросит на водку… [Там же, с. 77]. Неприятие люда «чужого» мира отражено и в некоторых «хождениях»: «Добронравия у них нет, и стыда не знают [Хожение за три моря Афанасия Никитина, 1986, с. 49].

Прощается с Мадерой «новый паломник» совсем не так, как якобы следует серьезному взрослому человеку, а аналогично сложившимся впечатлениям об острове, очаровательно обманывая «веселое мгновение», Мадеру (в образе жены консула), которую не собирается вести в мир «своего», своеобразно отказываясь от нее: Хозяйка дала нам по букету цветов. Я сказал, что отошлю свой, в подарок от нее, русским женщинам. Она поверила и нарвала мне еще. Я только сел в шлюпку и пустил букет в море… [Гончаров, 1986, с. 78].

Заключение. Итак, «чужой» мир моря представляется «новому паломнику» злым (волны в шторм), туманным, «холодным» по причине его отдаленности от мудрости православной веры (наделение моря человеческими чертами – фактически «превращение» его ненадолго в языческое божество) и постепенно перестает его интересовать, в чем прослеживается связь произведения с ранними формами «хождений», характеризующимися отсутствием интереса к «чужому» вовсе, например текстом «Хождения игумена Даниила», где морской путь описывается весьма сдержанно, с краткими указаниями на расстояния: От Царьграда

СИБИРСКИЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ ^{2024. № 1} (²⁶)

надо идти по морскому берегу триста верст до Великого моря; А оттуда до Крита двадцать верст, и там – выход в Великое море: налево – к Иерусалиму, а направо к Святой горе, к Солуни и к Риму [Хождение игумена Даниила, 1997, с. 29] . Символом «своего» мира в шторм «чужого» мира становится русский корабль, в частности каюта капитана и ее меблировка, носящая характеристику «устойчивости» (если оступишься – упасть не дадут). Православное устройство «своего» мира передается, в частности, через образ корабля-храма и его команды, сплоченность которой воплощает идеи соборности в соответствии с религиозной философией А.С. Хомякова [Хомяков, 1886] и стремлением путешественника к гармонии, обычной для «своего» мира. «Теплый» «чужой» мир Мадеры оказывается не тем, чем казался издалека, со «своего» берега, и становится для путешественника разочарованием. «Чужой» мир моря и Мадеры, в основном относительно ее населения и пищи, характеризуется искусственностью и обманчивостью, несмотря на кажущуюся прелесть. Теми же характеристиками «чужое» наделяли авторы хождений XV в.: Солгали мне псы бесермены <…>, а для нашей земли нет ничего… [Хожение за три моря Афанасия Никитина, 1986, с. 47] . Сам путешественник, образец «своего», русского, мира искренен: глава начинается со свойственного русскому человеку чистосердечного признания собственной неуверенности: Я все ждал перемены, препятствия; мне казалось, судьба одумается и не пошлет меня дальше: поэтому нерешительно делал в Англии приготовления к отъезду… [Гончаров, 1986, с. 56]. Признание человека в своих слабостях можно считать одной из черт русских хождений : Я, недостойный игумен Даниил, худший из всех монахов, смиренный, одержимый многими грехами, недоволен во всяком деле добром, понужден был своими помыслами и нетерпением; Братья и отцы, господа мои, простите меня грешного и не хулите мое худоумие и грубость… [Хождение игумена Даниила, 1997, с. 27]. Также подобные формулы (признание в слабостях и выражение смирения и покорности) являются в принципе характерными для древнерусской литературы как своеобразная специфическая форма ее этикета, ибо в сознании русского человека данные качества воспринимаются как добродетели. Об этом сказано, в частности, в исследованиях Н.В. Семеновой, Л.Г. Дорофеевой [Семенова, 2012; Дорофеева, 2013].

Таким образом, на основании проведенного анализа, с учетом идей современных исследователей можно сделать вывод о том, что «Фрегат “Паллада”» соотносится с жанром «хождений» по наличию ряда оппозиций «свое»/«чужое», затрагивающих область веры (например, «чужое» - хаос, «свой» мир - соборность и гармония); также путешественник использует формулы, характерные для жанра хождений и древнерусской литературы в целом; путешествуя на русском корабле, фрегате «Паллада», он словно совершает «паломничество», но не к особым «святым» местам, как это было принято в Древней Руси, а по всему «Божьему миру» (в чертоги Божьего мира), обозревая свет в единстве и полноте, что, в свою очередь, дает право говорить о путешественнике как о «новом паломнике».