Теория интертекстуальности (лингвистические аспекты)

Начало XX века в отечественной науке обозначилось двумя полярными тенденциями в вопросе взаимоотношений различных дисциплин, что остаётся актуальным и по сей день. Основным выразителем первой тенденции стал В. И. Вернадский: по его мнению, с наступлением ноосферной эры наука ориентируется не на конкретные объекты изучения, а на широкие проблемы, к которым можно подходить с различных сторон: проблема человека, бытия, социума и пр. Вторая тенденция прослеживается в идейных установ- ках такой школы (метода) в истории русской филологии, как формализм. Формалисты отрицали «беспринципное смешение разных наук и разных научных проблем. Основное их утверждение состояло в том, что предметом литературной науки как таковой должно быть исследование специфических особенностей литературного материала, отличающих его от всякого другого, хотя бы материал этот своими вторичными, косвенными чертами давал повод и право пользоваться им как подсобным и в других науках» [10,

КИЛЬДЯШОВ МИХАИЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ — соискатель кафедры теории и истории языка филологического факультета Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета

KILDIASHOV MIKHAIL ALEKSANDROVICH — doctoral student the Department of theory and history of language, Faculty of Philology, St. Tikhon’s Orthodox University

с. 376]. Приведённые точки зрения ошибочно можно отождествить с такими благими для познания векторами, как дифференциация и интеграция, при которых науки, вступающие во взаимодействие или вырастающие из одной исходной точки, не утрачивают свою самостоятельность или, соответственно, приобретают её. В случае тотальной ориентации на проблемы дело обстоит принципиально иначе: при таком подходе самоценным наукам с их чёткими вопросами, конкретными задачами, разработанным методологическим аппаратом грозит энтропия, размывание границ сферы деятельности, экспансия не вполне компетентных исследователей из «близлежащих» наук. Именно от этого формалисты спасли филологию в начале ХХ века, когда поле смерти И. А. Бодуэна де Куртенэ, А. Н. Веселовского и А. А. Потебни оказалось некому преумножить их классическое наследие и языкознанием и литературоведением занялись «непрофессионалы»: психологи (Л. С. Выготский), философы (Г. Г. Штет), поэты-символисты. Их исследования, безусловно, обогатили словесность, высветили её с других точек зрения, но тем не менее остались лежать в плоскости тех сфер знаний, представителями которых являлись названные учёные и поэты.

Вторая половина ХХ века интенсифицировала процесс размывания границ между науками в силу того, что ориентация началась уже не только на проблемы, но и на метатеории, ставшие фундаментом дальнейшего познания. Так, синергетика, рассматривающая всякую сферу бытия как систему, будь то человеческий организм, компьютерная программа, образовательный процесс, социальное устройство, развитие истории и пр., сформировала новую, нелинейную, картину мира. За несколько последних десятилетий стало совершенно очевидно, что «пансинер-гетизм» на нынешнем этапе культуры вполне оправдан. Но далеко не каждая междисциплинарная теория внедряется в процесс познания безболезненно.

Теория интертекстуальности, накопившая огромный корпус исследований со времён изучения Ю. Кристевой идеи М. М. Бахтина о диалоговой природе романа, активно способствовала размыванию дисциплинарных границ в гуманитарной сфере. Во многом это связано с колоссальной эрудицией и научной универсальностью тех, кто внёс непосредственный вклад в развитие данной теории: уже упомянутые М. М. Бахтин и Ю. Крис-тева, Р. Барт, Ж. Деррида, Ж. Женетт, М. Риф-фатер, У. Эко, Ю. М. Лотман, Г. К. Косиков и другие. Но главная причина разрастания идеи интертекстуальности в общегуманитарную теорию заключается в терминологической сути явления. Приведём, на наш взгляд, весьма ёмкое определение интертекстуальности, сформулированное И. В. Арнольд: «Под интертекстуальностью понимается включение в текст либо целых других текстов с иным субъектом речи, либо их фрагментов в виде маркированных или немаркированных, преобразованных или неизменённых цитат, аллюзий, реминисценций» [1, с. 21]. Очевидно, что ключевой семой в определении выступает «текст», значение которого давно вышло за пределы сугубо вербальной субстанции. Т. Е. Литвиненко, в диссертационном исследовании предпринявшая попытку гуманитарного сегментирования теории интертекстуальности и выделения самостоятельного направления — лингвистики интертекста, концентрирует внимание на важной тенденции современной текстологии: «Появление понятия интертекст стало одним из результатов пансемиотического поворота (курсив наш. — М. К.) в науке второй половины ХХ века, сопровождавшегося реактуализацией метафорического концепта мир — это текст. В свете данной метафоры текст предстал как взаимосвязанная знаковая тотальность, включающая человека, его историю, культуру, формы личного и социального (взаимо)действия, а также внешний природный универсум, подвергнутый процедуре семиотизации» [6, с. 7]. Таким образом, «семиотический поворот» экстраполировал лингвистическое понятие «текст» на всю сферу культуры, трактуя его значительно шире — как любой носитель информации, способный аккумулировать различное знание о мире.

Е. Н. Золотухина, также актуализируя «семиотический поворот» и терминологическую экстраполяцию «текста», говорит о «двух подходах к проблеме интертекстуальности» [4, с. 44], опираясь на мнение И. В. Арнольд и И. Р. Гальперина: 1) широкий — «основан на идее М. М. Бахтина о том, что каждый текст не может существовать в отрыве от другого текста. При таком подходе интертекстом становится вся культура человечества» [4, с. 44]; 2) узкий — «заключается в выделении в тексте определённых маркеров, показателей текстового диалога — интертекстуальных единиц…» [4, с. 44]. Думается, есть необходимость несколько расширить и уточнить данное деление.

Что касается верхнего этажа таблицы, то Г. К. Косиков, проводя границу между концепциями М. М. Бахтина и Ю. Кристевой, указал на принципиальное различие в характере диалога текста и претекста: если Крис-тевой в качестве претекста непременно необходим так или иначе узнаваемый, считываемый источник информации (текст в семиотическом смысле), то бахтинская трактовка диалога значительно шире, так как в качестве коммуникантов диалога могут выступать самые разные культурные аллюзии и ассоциации. В тезисах доклада «К философским основам гуманитарных наук» в качестве пределов человеческого бытия М. М. Бахтин определяет «познание вещи» и «познание личности». Вещь, «существующая только для другого и могущая быть раскрытой вся сплошь и до конца односторонним актом этого другого (познающего)», будучи пред- метом негуманитарных наук, выступает как «безгласный» объект. Личность же ставит исследователя в субъект-субъектную позицию, при которой важна «не точность познания, а глубина проникновения», так как личность, «всегда открываясь для другого, остаётся и для себя». Личность имеет не только среду и окружение, но и «собственный кругозор» [2, с. 7—8] — соприкосновение кругозоров познающего и познаваемого и есть, по М. М. Бахтину, залог диалогичности. Важно, что под личностью здесь понимается не только отдельно взятый индивид, но и любое явление, наделённое культурным «кругозором». Таким образом, один и тот же предмет (например, природа) может познаваться негуманитарием и гуманитарием, но только в первом случае происходит «овеществление», а во втором — «персонализация», наделение статусом личности.

Проводя границу между семиотическим и лингвистическим текстом, отметим, что к первой группе, помимо текстов различных видов искусств (живописи, фотографии, кино, музыки), религиозной и мифологической символики, семиозиса геральдики, нумизматики, филателии — в общем, всего того, что, по Ю. Кристевой, выступает как конкретный текст, мы относим и тексты художественной литературы, то есть литературоведческую сферу теории интертекстуальности. Чтобы обосновать данную позицию, обратимся к статье М. Л. Гаспарова «Литературный интертекст и языковой интертекст».

По мнению М. Л. Гаспарова, теория интертекстуальности значительно обогатила литературоведение в плане анализа идейно-тематического уровня текста. В качестве примера автором приводится «разработка контекстов и подтекстов» [3, с. 3] творчества О. Мандельштама, предпринятая К. Тарнов-ским и О. Роненом. В результате были установлены поэтические переклички О. Мандельштама с Вяч. Ивановым, с забытыми членами Цеха поэтов, отслежены аллюзии из Овидия, Ф. Тютчева и других. Но исследования К. Тарновского и О. Ронена позициони- руются М. Л. Гаспаровым как распознание именно литературного интертекста.

В данном случае, как писала Н. Пьеге-Гро: «… интертекстуальность выводит на сцену смысловые особенности литературного текста, условия его прочтения, его восприятие и глубинную природу» [8, с. 112]. При таком понимании интертекстуальности реализуется, говоря языком Г. Гадамера, «герменевтический опыт» исследователя, «размежевывается» поле культуры, то есть то, что с различной степенью широты интересовало М. М. Бахтина и Ю. Кристеву. Лингвистический интертекст представляет собой несколько иное. Отталкиваясь от книги В. Ходасевича «Поэтическое хозяйство Пушкина», в которой большое внимание уделяется «самопо-вторениям у художника», М. Л. Гаспаров осуществляет скрупулёзное вчитывание в тексы Пушкина с целью обнаружения общих для разных текстов строк (фраз), порой доходящих до прямых цитат. В результате М. Л. Гаспаров делает следующий вывод: необходимо различать «интертексты литературные <...> и интертексты языковые <...>: достояние литературоведа и достояние лингвиста. <...> Конечно, между теми и другими интертекстами в чистом виде лежит широкая область переходных форм; исследование её обещает много интересного» [3, с. 9].

Таким образом, лингвист от теории интертекстуальности в первую очередь призван, на наш взгляд, заниматься текстологическим (интертекстологическим) анализом вербальных носителей информации. Но если «классическая» текстология «зародилась как узко подсобная дисциплина, как сумма филологических приёмов к изданию текстов» [7, с. 7], то интертекстология должна быть направлена на непосредственное выявление «чужого» текста в рамках «своего». В случае гипотетической возможности такой дисциплины, как лингвистическая интертекстология, её первостепенной задачей становится реабилитации вербальной разновидности текста. В нынешних условиях утраты самоидентификации гуманитарных наук, лингвистика встала перед необходимостью терминологического отстаивания единиц различных уровней языка. В связи с этим в круг лингвистической интертекстологии предполагается включение следующих проблем.

Определение статуса интертекста в системе языковых единиц . В лингвистике существует две языковые парадигмы: системоцентрическая и антропоцентрическая. Первая парадигма ставит во главу угла выстраивание чёткой иерархии языковых уровней, при этом каждый уровень имеет свои единицы: фонему, морфему, лексему, словосочетание, предложение, текст. В свете сказанного возникает проблема, на каком уровне в устоявшейся языковой иерархии располагать интертекст, а также какова его основная единица. Вопреки этимологическому соблазну отнести интертекст к синтаксису текста, необходимо помнить о том, что «чужой» текст определяется не объёмом и может быть представлен как группой предложений, так и одним словом, оставаясь носителем вербальной информации. Эта совокупность единиц интертекста получила уже устоявшееся в науке терминологическое обозначение — «интертекстема», определённая К. П. Сидоренко как «межуровневый реляционный (соотносительный) сегмент содержательной структуры текста — грамматической (морфемно-словообразовательной, морфологической, синтаксической), лексической, просодической (ритмико-интонационной), строфической, композиционной, — вовлечённый в межтекстовые связи» [9, с. 317]. В итоге, интертекст занимает кольцевую позицию, опоясывает все уровни языка.

Антропоцентрическая парадигма актуализирует в лингвистике протагоровское суждение «человек — мера всех вещей», то есть лексика, фонетика, грамматика рассматриваются через призму человеческого сознания, потому выходят на первый план коммуникативные процессы, речемыслительные акты и пр. В этом случае интертекст становится своеобразным прожектором, освещающим языковой пласт культуры с целью выявления закономерностей процесса интертекстуализации.

Поиск маркеров и индикаторов интертекста . Распознание «чужого» текста требует ориентации на определённые показатели, в одних случаях скрытые, в других — относительно явные. Подобная явность/неявность интертекста была отмечена Н. Пьеге-Гро: «Эксплицитные формы интертекстуальности присутствуют в тексте в явном виде; на них могут указывать типографские знаки (курсив и кавычки при цитировании) или семантические показатели, например имя автора упоминаемого произведения, его название или же имя персонажа, которое недвусмысленно отсылает к определённому произведению. Когда же интертекстуальность имплицитна, её показатели более неопределённы и разнообразны» [8, с. 133].

Таким образом, теорию интертекстуальности продуктивно будет, на наш взгляд, разделить на три сегмента, за которыми закрепятся различные гуманитарные науки: межличностный диалог — культурология и философия;

межтекстовый семиотический диалог — искусствоведческие дисциплины, литературоведение и семиотика; межтекстовый лингвистический диалог — языкознание. И если возможно существование лингвистической текстологии, то вполне справедливо вести речь и о культурологической, семиотической, литературоведческой, искусствоведческой интертекстологии. Наличие такого разделения не предполагает демаркационных линий внутри теории интертекстуальности, изоляции исследователя в границах своего комплекса проблем. Например, лингвистическая интертекстология, как нам видится, способна стать основательной методологической базой для общей теории интертекстуальности, а интертекстолог от лингвистики — практиком, добывающим интертекстуальный материал, впоследствии анализируемый в различных дисциплинах. Речь идёт лишь о самоидентификации исследователей в полинаучном пространстве современной культуры.