Арготическая картина мира в зеркале перевода

Мы обращаемся к арго – социолекту преступного мира, присущему системам большинства национальных языков и имеющему глубокую социокультурную природу. Проблема функционирования и перевода субстандартной лексики в художественных текстах изучается относительно недавно, в том числе в паре языков русский-французский. Так, к проблемам природы и переводимости стилистически маркированной лексики обращаются в своих исследованиях О. Р. Абдрахманова [Абрахманова 2006], Э. М. Береговская [Береговская 2009], Т. А. Кудинова [Кудинова 2011], О. В. Сапожникова [Сапожникова 2001], В. В. Сдобников [Сдобников 1994], Н. А. Фененко [Фененко 2015], С. П. Ячменева [Ячменева 2007] и другие. В советский период данная проблема активно не изучалась, что было обусловлено прежде всего экстралингвистическими причинами, такими, например, как борьба за чистоту языка, политические и идеологические установки. Но по большому счёту перевод арготической лексики не является задачей уникальной, в силу того, что любой стилистически окрашенный пласт лексики ставит перед нами сходные задачи.

Основная часть

Исследователи справедливо говорят о полифункциональном потенциале арготической лексики в художественном тексте, её разнообразных эстетических возможностях быть социальным идентификатором, культурно-бытовой деталью, средством воссоздания определённой исторической эпохи, представлять собой яркое экспрессивно-стилистическое средство. Часто арготизм может выступать в качестве инвективы, понимаемой как «культурный феномен социальной дискредитации субъекта посредством адресованного ему текста, а также устойчивый языковой оборот, воспринимающийся в той или иной культурной традиции в качестве оскорбительного для своего адресата» [Можейко 1998: 262]. Однако при всей исключительной экспрессивности арготизмов, экспрессия эта может значительно различаться у представителей криминала разных стран [Сапожникова 2001: 32–74]. В целом перевод арготизмов представляет собой комплексную задачу, нацеленную на преодоление лингвоэтнического барьера, и включает широкий спектр проблем, связанных с анализом национально-культурной и исторической специфики криминальной субкультуры, функциональной нагрузки арготизмов в художественном тексте и решением проблемы трансляции коннотативного компонента их значения.

Задача переводчика осложняется ещё и тем, что субстандартные единицы редко остаются зафиксированными за герметичным социолектом, чаще они «дрейфуют» в социолингвистической парадигме языка, проникают в просторечие и разговорную речь, становятся общеизвестными. То, что было средством социального портретирования для автора произведения, спустя 30–40 лет может уже восприниматься как обиходно-разговорная единица, утратившая свой арготический «ореол». Общеязыковой узус «отвергает» единицы, выражающие в яркой форме чуждую большинству населения, циничную мораль деклассированных элементов, и «отбирает» единицы, органично входящие в народную городскую смеховую культуру. Неслучайно эти единицы достаточно быстро утрачивают свою стилистическую маркированность и воспринимаются как естественная часть экспрессивной лексики и фразеологии разговорного употребления. В научной литературе широко разделяется мнение о том, что семантика арготизмов с заключенными в ней ассоциациями и эмоционально-оценочными характеристиками, противостоит самым общим, общечеловеческим, ценностям, отражённым в лексике любого современного общенародного языка, подобно тому, как преступный мир противостоит всему гражданскому обществу с его институтами и моралью.

Традиционно констатируют стилистическую сниженность субстандартной лексики, говорят о её пейоративном, а часто и вульгарно-циничном характере, но при этом, по сути, рассматривают её как бы «извне», безотносительно её внутренней «философии», её общекультурной и национально-культурной картины миры [Хорошева 2010]. Однако арготическая экспрессивность отражает и закрепляет в лексике не только коллективные эмоциональные реакции, но и стоящую за ними систему моральных и социальных ценностей, противопоставляемую системе ценностей всего остального общества [Степанова 2002].

Мы представим переводческие проблемы трансляции арготической картины мира на примере известного психологического детектива советских писателей А. и Г. Вайнеров «Эра Милосердия» 1975 года [Вайнер, Вайнер 1979]. К исследованию были привлечены 109 контекстов, в которых употребляются 80 арготических единиц, типичных для речи преступного мира 40-х гг. ХХ в. Исследовался перевод романа на французский язык «La criminelle sera au rendez-vous», выполненный коллективом переводчиков – Jean-Pierre Dussaussois (Жан-Пьер Дюссоссуа), Evguéni Avrorine (Евгений Аврорин), Jean-Georges Synakiewicz (Жан-Жорж Синакевич) [Weiner, Weiner 1989]. Сюжет романа связан с событиями августа-ноября 1945 г. в послевоенной Москве: отдел по борьбе с бандитизмом Московского уголовного розыска (МУР) под руководством капитана милиции Глеба Жеглова ведет расследование убийства Ларисы Груздевой и дело банды «Чёрная кошка». В романе сложная система главных и второстепенных персонажей, среди которых множество представителей преступного мира – уголовники, бандиты, карманники, перекупщики краденного, наводчицы, речь которых насыщена арготической лексикой. В тексте романа арготизмы функционируют исключительно в речи персонажей. Ключевыми функциями арготизмов в романе являются инвективная и идентификационная функции, которые используются авторами для передачи правдоподобной и «живой» атмосферы послевоенной криминальной Москвы.

Обращаясь к внутренней «философии» арготического пласта лексики, отраженной в романе Вайнеров, мы понимаем, что она воссоздаёт специфическую картину мира и специфическую систему ценностей криминальной и тюремно-лагерной среды послевоенного времени в нашей стране. Система эта задаётся векторами противостояния преступного мира (блатные), органов правопорядка (менты, легавые) и обычных граждан (фраера). В данной системе присутствуют свои локусы (кича, хазы, малины), свои ритуалы и ценностные представления о чести и предательстве. Перевод, в нашем представлении, должен максимально близко транслировать эту картину мира, воссоздавая её средствами принимающего языка для реципиентов другой, франкоязычной в нашем случае, культуры. Однако эта задача является чрезвычайно сложной, практически невыполнимой и влечёт за собой неизбежные потери смыслов, которые можно было бы компенсировать разными средствами. Переводчики часто принимают самостоятельное, порой спорное, решение этой проблемы.

Продемонстрируем это на примере анализа нескольких показательных случаев.

Так, для криминальной картины мира важной составляющей является представление о внутренней иерархии преступной среды, на вершине которой находятся «ворЫ в законе» – это специфическое явление в преступном мире, не имеющее аналогов в мировой криминальной практике, характеризующееся наличием жёсткого кодекса криминальных традиций, а также исключительным уровнем закрытости и конспиративности [Вор в законе: электр. ресурс]. Появление воров в законе относится к началу 1930-х гг., когда в преступной среде наряду с другими профессиональными уголовниками выделяется новая каста (масть), которая изначально определила себя как элиту и считалась хранителями «воровского закона», состоявшего из «понятий». Традиционно «вором в законе» может считаться лишь рецидивист, имеющий непререкаемый авторитет в преступной среде, вор в законе ни в коем случае не должен был иметь постоянных связей с женщинами и государственными органами [Криминология 2004].

В переводе на французский язык «вор в законе» передается различными единицами – un dur (arg. «un homme viril, solide, selon la morale du milieu»), un vrai caïd («personnage important dans le milieu, chef de bande»), un professionnel, un pro, un voleur professionnel, un gars du milieu.

– Ну что пялишься! Я вор в законе , корешей не продавал, да и тебя не побоюсь! – Qu’est-ce que t’as à m’regarder ainsi ?! Je suis un voleur professionnel , je vends pas mes portes, et j’ai pas peur de toi !

– Скажи-ка, Сапрыкин, ты как думаешь – Фокс в законе или он приблатненный […]? – Dis-moi, Saprykine, qu’est-ce que t’en penses, Fox, c’est un gars du milieu ou bien il vient de l’extérieur et fait ça à l’occase […]?

– Чужое вор в законе сроду на себя не возьмет… – Un professionnel ne se vantera jamais d’un coup fait par un autre…

Он согласился передать бандитам, что фартовый человек ищет настоящих воров в законе , чтобы вместе сварганить миллионное дело. – Il a consenti à informer les bandits qu’un quidam recherchait de vrais caïds pour monter avec eux un gros casse.

– Ты запомни, Векшин: никакой самодеятельности от тебя не требуется: не вздумай лепить горбатого – изображать вора в законе . – Retiens bien, Vekchine: on ne te demande aucune initiative, ne t’avise surtout pas de jouer au dur .

Переводчики явно столкнулись с неразрешимой трудностью перевода, поскольку ни французские арготизмы (un dur, un caïd), ни предлагаемые перифразы (un professionnel, un voleur professionnel, un gars du milieu) не отражают важнейшей семы в значении единицы «вор в законе» – быть носителем жёсткого кодекса воровских законов.

На другом конце «полярности» в системе ценностей воров находятся представители органов правопорядка. Данное семантическое поле в арго многих языков весьма развернуто и выражает социальную антипатию к представителям власти, которая предстает, прежде всего, как карающий институт. По всей видимости, дистанцирование от официальной власти, выражающееся в пейоративной номинации её представителей в субстандартной лексике, – общая черта для многих национальных культур, которая, возможно, имеет более глубокие корни, чем реакция на конкретные социальнополитические условия. Однако в русском арго единицы со значением «работник милиции/полиции» имеют резко пейоративную коннотацию (мент, мусор), соответствующую социальной непрестижности данной профессии в современном обществе. Во французском арго единицы с данным значением менее пейоративны: в словарях они нередко имеют помету fam. В романе для обозначения сотрудников милиции чаще всего используются арготизмы мент, мусор, легавый, которые, как правило, передаются в переводе на французский язык единицей flic («membre de la police»), которая уже утратила свою закрепленность за арготическим слоем лексики и стала широкоупотребительной, разговорной номинацией полицейского.

– Тебе бы, мент , не картины, а книжки писать, – сказал неожиданно из своего угла Ручечник. – Toi, le flic , c’est pas des tableaux que tu devrais peindre, tu devrais plutôt écrire des livres, dit soudain la Paluche depuis son coin.

– Он тоже против меня опаску имел – а вдруг меня менты расколют? – Il était pas sûr à cent pour cent de moi, si jamais les flics me faisaient parler ?

– Убили менты дружка его, – сказал я. […] … по глупости на мусоров налетели и корешу его в затылок пулю вмазали. – Les flics ont descendu son copain, dis-je […] il a seulement dit qu'ils étaient bêtement tombés sur ces ordures et que son pote s'était ramassé une balle dans la nuque.

Если принять градуальный ряд эмоций «фамильярность – пренебрежение – презрение», где эмоции располагаются по степени усиления отрицательного содержания эмоции, то в русском арго единицы со значением «сотрудник милиции» выражают презрение, а во французском – фамильярность и пренебрежение. Особенно это проявляется в случаях использования русских арготизмов в инвективной функции, что вариант flic реализует с трудом, в силу чего его приходится в переводе сопровождать сниженными эпитетами:

– А ты меня за ноги держал, мент проклятый , чтобы про мой образ жизни на людях рассуждать?! – бешено крикнула Манька Облигация […] – Eh, maudit flic , t’as partagé mon intimité, au moins, pour parler de mon mode de vie en public?! Cria, furieuse, Manka Obligation […]

– Не бери на понт, мусор , - неуверенно сказала Маня и я понял, что Жеглов уже сломал ее. – N'essaie pas de m'avoir par surprise, flic à la manque , dit Mania, peu sûre d'elle; je compris alors que Jéglov l'avais déjà brisée.

– А тебя, мусор , никто и не спрашивает! – Toi, ordure , personne te demande rien !

– Ты никак мне грозишься, мусорок ? – спросил он тихо. – On dirait que tu me menaces, flic à la manque ? demanda-t-il à la voix basse.

– Володя! Ты где, Володя? Ну-ка подай голос! Ты что, в прятки придумал играть, а, мусорок ?.. – Volodia ! Volodia, t’es où ? Allez, dis quelque chose ! Quoi, t’as décidé de jouer à cache-cache, hein, ordure ?

Переводческое решение мусор – ordure, очевидно, связано с псевдометафоризацией этой единицы в русском языке, которая на самом деле происходит от древнееврейского muser – наставление, указание, отсюда еврейское «мусер» – доносчик, и в дальнейшем контаминация с общеупотребительным мусор, то есть «грязь, отбросы» [Грачев 1997: 86]. Переводчики пытаются сохранить внутренний образ через единицу ordure, которая не имеет прямого отношения к правоохранительным органам, а обозначает низкого, презренного человека.

В языковой картине криминального мира важное место занимает понятие фраер, отражающее представление о любом, не относящемся к преступному миру человеке, который рассматривается в первую очередь как потенциальная жертва вора или шулера. Фраер – не просто чужой, а чуждый человек, поскольку он глуп, наивен и простодушен. В переводе романа фраер чаще передаётся через нейтральные эвфемизмы un bon citoyen («хороший, честный гражданин») или pas de leurs («не из своих»), что, безусловно, не соответствует арготической «окраске» этой единицы:

– Ты, Карп, все правильно мерекуешь – нам сгодится этот фраерок, он парень шустрый и жох. – Karp, t'as entièrement raison, ce bon citoyen peut nous servir, il est rapide et malin.

– Вот завтра ты и пойдешь с нами за Фоксом, и, если выяснится, что ты не мусор, а честный фраер, дам я тебе денег, – твердо сказал горбун. – Eh bien, demain tu vas aller avec nous chercher Fox et s’il s’avère que t’es pas une ordure de flic, mais un bon citoyen honnête, je te donnerai du fric, dit le bossu avec fermeté.

Ручечник сокрушенно покачал головой, вздохнул: – Не довели. За «корову» его, фраеришку , взяли. La Paluche, accablé, hocha la tête et soupira : – Ils l’ont pas conduit jusque-là. Il était pas des leurs , ils l’avaient pris avec eux pour avoir à manger…

Вариантами перевода единицы фраер являются также gogo («individu naïf et crédule») и gandin («jeune homme d’élégance excessive»). Последнее вносит к тому же и оттенок старомодности, жеманности, поскольку является устаревшим словом:

– С этого момента возникло преступное сообщество, именуемое в законе шайкой, которая с большим успехом начала бомбить фраеров. – A partir de ce moment a vu le jour une association criminelle, que la loi dénomme « bande » et qui, avec pas mal de succès, fit des ravages chez les gogos.

– Даже не знаю как тебе сказать. По замашкам он фраер вроде, но он не фраер, это я точно знаю. – Je sais même pas quoi répondre. Par ses allures, on dirait que c'est un gandin, mais ce pas le cas, ça, je sais.

Известно, что ритуальная сторона криминальной субкультуры имеет глубокую природу, о которой в своё время упоминал ещё Д. С. Лихачев в труде «Черты первобытного примитивизма воровской речи». В частности, это получает явное выражение в так называемой «божбе», воровской клятве, где отражается «магическая сторона слова» [Лихачев 1933: 33]. В романе мы находим пример такой воровской клятвы, которая воспроизводится капитаном Жегловым как знак его посвященности в воровские традиции:

Жеглов положил одну руку на сердце, другую на лоб и скороговоркой произнес:

Гадом буду по-тамбовски,

Сукой стану по-ростовски,

С харей битою по-псковски.

Век свободы не видать!…

Jéglov mit une main sur son cœur, posa l’autre sur son front et débita à toute vitesse :

Salaud serai à Tambov

Chien serai à Rostov

Le gueule cassée à Pskov

Je reverrai plus la liberté jamais!

В переводе воровской клятвы утрачена важная составляющая ритуального текста – его ритмизация, что лишает его жанровой целостности.

Обращаясь к другим переводческим решениям, мы с сожалением констатируем, что приёмы экспликации и генерализации, выбираемые авторами перевода, не передают социальной колоритности персонажей романа братьев Вайнеров, а лишь репрезентируют общую смысловую канву:

• –    А вы, оказывается, поголовный шмон затеяли…– Et vous, apparemment, c’est une vraie rafle que vous avez décidé de faire… (une vraie rafle – «настоящая облава»).

• –    Ты-то знаешь, что я с роду ни с какими мокрушниками дела не имела… – Tu sais très bien que je n'ai jamais eu de relation avec des assassins ... (des assassins – «убийцы).

• –    Только лучше в клифту лагерном на лесосеке, чем в костюмчике у Фокса на пере ! – Seulement, il vaut mieux être en veste ouatinée de camp sur un chantier d'abattage dans le GrandNord qu'en beau costume avec le couteau de Fox dans le dos! (veste ouatinée – « ватная куртка »)

Нередко межъязыковые расхождения настолько далеки по своему экспрессивностилистическому потенциалу, что возникает неуместный комический эффект:

• –    Чтобы я блатного кореша уголовке сдал – да не в жисть! – Que je donne un collègue de boulot à la poulaille, ça jamais! (un collègue de boulot – «коллега по работе»).

• –    О-ох, тошно мне, граждане начальнички , отпустили бы мальчишечку…– Oh, j’en ai mal au cœur, messieurs les chefs , si vous relâchiez le gamin que je suis… ( messieurs les chefs – « господа руководители »).

Заключение

Таким образом, мы говорим о значительной коммуникативно-функциональной неравнозначности исходного и переводного текстов. В целом переводчики придерживаются стратегии доместикации исходного текста, отказываясь от воссоздания экзотического для французского читателя колорита советской послевоенной Москвы, адаптируя текст романа для восприятия западным читателем. В результате в переводе происходит определенный стилистический сдвиг, проявляющийся в нивелировании выразительных возможностей русского оригинала и в конечном счете – в искажении арготической картины мира.