О переводах Осипа Мандельштама из Макса Бартеля

твор че ст во о. Э. Ман дель шта ма ис сле до ва но достаточно полно и равномерно. исключение составляют некоторые его переводные тексты, в том числе сборник переводов произведений немецкого пролетарского поэта Макса бар те ля «За вою ем мир!» [3].

русских литературоведов он в качестве объекта для изучения не привлекал, так как те не видели в нём особой художественной ценности. считалось, что эти «тёмные главы» в творчестве Мандельштама корректнее «за- мол чать» и не вспо ми нать о них, так как переводы слабы, навязаны властью и сделаны исключительно ради денег. немецкие исследователи почти не касались этих текстов по идеологическим причинам. После прихода к власти национал-социалистов бартель отошёл от коммунистических идей и стал членом нацистской партии (в немецких исследованиях творчества бартеля поэта обвиняют в оп-пор ту низ ме и при спо соб лен че ст ве).

в сбор ник «За вою ем мир!» во шли сти хо тво- бас сель алеК сан д ра виК то ров на — ас пи рант ка Шко лы фи ло ло гии фа куль те та гу ма ни тар ных на ук на цио наль но го ис сле до ва тель ско го уни вер си те та «выс шая шко ла эко но ми ки» (ниу вШЭ), Мо ск ва

BaSSel aleKSanDRa vIKtoRovna — doctoral student of School of Philology, the Faculty of Humanities, national Research university Higher School of economics, Moscow

рения из шести разных поэтических книг бартеля. насколько Мандельштам был свободен в выборе текстов для перевода — доподлинно неизвестно. скорее всего, причиной обширных переводов 1920-х годов из немецкой литературы послужило германофильство а. в. луначарского [2, с. 168]. творчество бартеля луначарский высоко ценил. Косвенным поводом для переводов, возможно, послужило личное знакомство луначарского с бартелем во время поездки последнего в россию в 1920-м году [4, с. 131].

разбору сборника «Завоюем мир!» посвящены всего три работы. Первая — небольшая заметка а. григорьева и н. Петровой [1], в которой исследователи замечают, что переводы, несмотря на их некоторую маргинальность, важны для литературоведения, так как некоторые сделанные в них замечания поэта соотносятся с современными им его же высказываниями в статьях и стихах [1, с. 1]. един ст венная работа на немецком языке, посвящённая изучению переводов Мандельштама из барте ля, при над ле жит Х. Мей е ру [5]. Мей ер за являет о неприемлемости традиционного замалчивания сборника переводов Мандельштама и его документально-исторической ценности. в конце статьи Мейер впервые приводит список соответствий оригиналов бартеля и переводов Мандельштама. третья работа — глава из книги г. Киршбаума [2, с. 189—213], в которой автор размышляет о тематическом наполнении переводов Мандельштама и делает ряд замечаний, касающихся «контекстов» и «подтек стов» от дель ных сти хо тво ре ний.

в нашей статье мы обозначим несколько основных переводческих стратегий Мандельштама, намечающихся в сборнике «Завоюем мир!».

рассматривая эти переводы, необходимо принять во внимание следующие факторы. во-первых, Мандельштам перевёл книгу стихов бартеля в довольно короткий срок (за несколько месяцев). во-вторых, стихи бартеля в качестве материала для перевода в той или иной мере были навязаны Мандельштаму исторической ситуацией и его положением в ли- тературной среде (с 1923 года издательства отказывались печатать оригинальные тексты Мандельштама). в-третьих, бартель — поэт менее талантливый, чем Мандельштам: его образность и язык беднее и проще. Эти факторы объясняют, с одной стороны, бросающуюся в глаза качественную разницу между мандельштамовскими переводами из бартеля и его оригинальными текстами и, с другой стороны, явную тенденцию к усложнению и обогащению бар те лев ской об раз но сти.

тексты бартеля в большинстве своём прямолинейны, грамматически односложны и насыщены незамысловатыми эпитетами. Мандельштам часто при переводе бартелевско-го текста на русский язык делает его более сложным и неоднозначным, множа возможные при интерпретации смыслы. Приведём пример из стихотворения «если мы уж собрались…» („erleuchtung“). строки „Brennen wild und brennen kuhl // Durch den Irrtum auf zur Wahrheit, // Durch das dunkelste geftihl // Zur erkenntnis und zur Klarheit“ в мандельштамовском переводе звучат так: «Мы горим, а не живём, // возле правды колобродим, / бессознательным чутьём // в настоящее выходим...». Мандельштам «растушевывает» бартелевскую прямоту. если бартель прозрачно описывает путь революционеров к постижению революционных целей как безусловно верный, то Мандельштам отмечает интуитивность и неопределённость этого пути. «настоящее» может быть интерпретировано двояко: то ли подразумевается «истинное», то ли «современное». и это имеет решающее значение для осмысления всего четверостишия.

Мейер выделяет в качестве одной из главных тенденций перевода игнорирование или «переиначивание» религиозной образности [5, с. 86]. довольно красноречивый пример он приводит из стихотворения «Петербург». При переводе Мандельштам описывает католическую церковь с помощью эпитета «лицемерный», чему нет соответствия в оригинале. сравним: „andre haben ihre Sehnsucht // Im gebet nach Rom gerichtet...“ — «Пусть одних чарует купол // лицемерной римской церкви…». Мейер объясняет это стремлением заострить коммунистическую атеистическую идеологию. Киршбаум возражает ему и видит в этом «преследование собственных культурософских целей» с использованием «конкретной интертекстуальной логики» [2, с. 203]. Здесь происходит интерференция германской темы в лирике Мандельштама и его переводов из немецкого поэта бартеля. в стихотворении «Здесь я стою — я не могу иначе…» (1913) Мандельштам с протестантских позиций сравнивает католическую церковь с «тёмной горой» и подчёркивает, что она не сможет приблизиться к богу, не опростившись, не преодолев своё лицемерие и фальшь [2, с. 46—49]. По-видимому, апеллируя к этим своим размышлениям, Мандельштам и встав-ля ет в текст пе ре во да эпи тет «ли це мер ный».

частичное устранение же религиозной образности из стихов бартеля можно объяснить двумя причинами. во-первых, Мандельштам отчасти и, скорее всего, неосознанно проецирует на переводы собственную поэтику, а для его лирики высокая концентрация религиозных образов нехарактерна. во-вторых, в середине 1920-х годов, в период борьбы с церковью, привнесение христианской символики в советское искусство было нежелательно. Примеры игнорирования религиозной образности в сборнике встречаются не единожды. например, в стихотворении «Кто я? вольный бро дя га я…» („Der wind“) Ман дель штам переводит „und erst und feierlich // Begann zu psalmen...“ как «вольной мелодией // созревали напевы...», в стихотворении «жалоба девушки» („Madchenklage“) „Millionen Herzen beten...“ — «гул рыданий миллионных…», в стихотворении «Каторжный май» („Die Revolte“): „Als in der steinernen tretmuhle stehn, // gequalt von teufel und gott...“ — «Чем кругом мельничным идти, // гуськом из года в год…») и т.д.

в стихотворении «Призыв» („Der aufruhr“) Мандельштам заземляет бартелевский образ «духа творца», метафорически сопоставляя его с рабочим, формирующим изделия на литейном заводе, и тем самым придавая стихо- творению отчётливо пролетарский оттенок.

Можно заметить, что в целом при переводе Мандельштам старается усилить коммунистическую символику, но делает это в большинстве случаев неприметно. основной метод преумножения коммунистической образности — это многократное внедрение в текст эпитета «красный» и других эпитетов, обозначающих цветовые оттенки, близкие к нему. Красный цвет революционеры трактовали как цвет крови, пролитой народом в борьбе против эксплуататоров. в переводах Мандельштама появление красного цвета часто не мотивировано оригиналом. в качестве примера можно привести стихотворения «Завоюем мир!» („Hinter den toren“): „Brennt ein Spruch auf unsern Fahnen: // „lasset uns die welt gewinnen!“ — «буквы надписи черв ле ной // “Завоюем мир” струятся…», «Колосья» („gras“) „Sonne, ergluhe!“ — «Солнце багровое встань!», „верден“ („verdun“) „Das abendshimmels letzte Ziel // was bald verloschen und versunken...“ — «Земля в пурпурной нищете // чуть освежённая тонула…» и др. неоднократно красный цвет появляется как обыгрывание при переводе немецких сложных составных слов, имеющих в себе компонент „rot“ («красный»), но лишённых его семантического значения. Это происходит в стихотворениях «Кто я? вольный бродяга я…»: „abendrot — Morgenrot...“ — «вечер кра сен, заря крас на…», «Пробуждение города» („erwachen der Stadt“): „o Morgenschrei! O erstes glanzen! // ergluhe, selig Morgen rot...“ — «Крик первый. рдею щее пламя. // блаженный утренник окреп…», «жалоба девушки»: „ach, die Jugend und die liebe, // sie verwehn wie Abend rote // in der abgrundtiefer Nacht...“ — «Значит, молодость и радость, // Как краснеющее небо, // в ночь безлюбую ползут...» и др. напрямую привнесение коммунистической образности проявляется только один раз в стихотворении «Кто я? вольный бродяга я...». строки „Ich beug mich und sang // Ihnen das lied vom Felde...“ Мандельштам переводит как «Я нагнусь, спою песню вам // o серпе и цепи…». образ «серпа и цепи» своей пер- вой составляющей и двусложностью отсылает к символу серпа и молота, олицетворяющему единство рабочих и крестьян. серп и молот появились на флаге советского союза в 1923 году, то есть за год до того, как Мандельштам начал работать над книгой переводов. символ уже в то время пользовался большой популярностью, и отсылка к нему явно читалась в ман дель шта мов ском пе ре во де.

Ком му ни сти че ская сим во ли ка ин тер на цио-нальна. в переводах Мандельштама из бартеля заметно не только желание усилить и пре об ра зо вать идео ло ги че ский ин тер на цио-нальный компонент, но и стремление немецкие тексты при переводе русифицировать. то есть изменить не только язык, но и привнести образы и символы, интуитивно понятные читателю — носителю русской культуры, насытить текст отсылками к текстам русской лите ра ту ры.

Мандельштам вводит в переводы пласт устойчивых для русского фольклора эпитетов и сравнений. в качестве примера приведём стихотворения «Хоть во сне — да с тобой побуду…» („lied in die Schweiz“): „und tief um die augen blicken…“ — «на гля жусь в гла за-озера »; «На заре румяной ...» („In der Morgenfruhe“). в стихотворении «верден» строки „und feines, das sich klar erkennt...“ вне всякого соответствия с оригиналом переведены как «Колючий стыд! Ползучий газ». «Ползучий газ», с одной стороны, это указание на химическое оружие, которое было применено в Первой мировой войне (распылявшийся газ иприт был тяжелее воздуха и «полз» по земле), а с другой — это отсылка к устойчивому русскому фольклорному сочетанию «ползучий гад».

аллюзивный план бартелевских стихотворений Мандельштам также наполняет отсылками к русской культуре. Центральное место в нём занимает стихотворение М. ю. лермонтова «выхожу один я на дорогу…», на связь с которым своим общим колоритом и идейным наполнением указывают несколько стихотворений. Это происходит, во-первых, из-за формальной схожести общих контуров типичной для бартеля образности (небо, путь, звезды

— параллель с красной коммунистической звездой, размышления о свободе и смерти) с образностью лермонтова, а во-вторых, из-за известности этого текста и той ключевой роли, которую он играет в русской литературе. в стихотворениях «Мой шаг звучит…» („Der junge arbeiter“) и «Проснулся день, враждебный музыке и снам™» („Uberschlag“) Мандельштам усиливает лермонтовскую образность, при переводе добавляя в уже существующие образы новые лермонтовские оттенки. сюжетные ситуации в обоих стихотворениях схожи между собой и своими очертаниями, напоминают «выхожу один я на дорогу…»: герой-рабочий рано утром идёт на фабрику, смотрит на звёзды и размышляет о свободе.

в «Проснулся день…» Мандельштам „Sternen“ («звезды») переводит как «млечный путь» („Ich gehe hin, und in den Sternen hangt mein Blick...“ — «Иду. По Млечному пути ещё скользит мой взгляд…»), добавляет коcмический оттенок в образ земли, чтобы связь с образом земли, спящей в сиянье голубом, была более очевидной („Ich sehe, wie aus meinen Handen gold und Silber springt // Und sich im Rhythmus um die ende schlingt...“ — «и серебро, и золото, рождённые моей рукой // ритмичной лентой обвивают шар земной…»). образный ряд стихотворения «Мой шаг звучит…» Мандельштам обогащает туманом, возникающим дважды: прямо — «горит звезда // в ночном тумане…» („ein Stern strahlt noch, // In grau verloren…“) и завуалировано — «Звезда как пух // в седое утро…» („Der Stern verspuht, // Der Morgen dammert™“). Показательно, что в обоих случаях образы тумана и звезды находятся в плотной связи друг с другом, как и у лермонтова: «сквозь туман кремнистый путь блестит…».

Мандельштам не только связывает стихотворения бартеля с узловыми для русской литературы текстами, но и наполняет их и собственной символикой и метафорикой. для некоторых возникающих в переводах не мотивированных оригиналом образов источником служат более ранние тексты Мандельштама.

таков, например, образ звёзд-булавок из стихотворения «Март» („Marzsturm“): „Das ist Marz, der tolle Marz, // Durchstickt von roten Sternen...“ — «вонзились в март, в горячий март, // Звёзд красные булавки…». он восходит к стихотворению «Мне холодно. Прозрачная весна…» (1916): «Мерцают звёзд булавки золотые…». бартелевский текст о революционном марте в Петрограде, вероятно, вызвал у Мандельштама ассоциацию с собственным тревожным стихотворением, написанным о петроградской весне, и это послужило причиной перехода образа звёзд-булавок из своего текста в переводной.

итак, мы выделили пять основных тенденций, намечающихся в обращении Мандельштама с текстами бартеля при их переводе. Это обогащение и усложнение бартелевской образности, частичное устранение религиозной метафорики, усиление революционной символики, «русификация» переводного тек- ста (на лексическом, образном и аллюзивном уровнях) и насыщение переводных текстов собственной образностью.

немецкие тексты подвергаются творческому переосмыслению главным образом в силу двух причин. с одной стороны, Мандельштам проецирует на них собственную творческую манеру (отсюда появление в русском тексте сложных неординарных метафор, не находящих соответствия в немецком оригинале, и образов из ранних мандельштамовских стихотворений). с другой стороны, Мандельштам «адаптирует» тексты для русского читателя, вживляет их в ткань русской литературы и русского дискурса, наполняет образами и символами, понятными носителю русской культуры.

Переведённые Мандельштамом бартелев-ские стихотворения получают новую жизнь в рамках русской культуры, советской эпохи и творчества Мандельштама.