Образ автора в посланиях царя Алексея Михайловича периода русско-польской войны (1654-1667 гг.) К проблеме рассмотрения поэтики текста переходного времени

SHUNKOv ALExANDER vIKTOROvICH — Ph.D. (Philology), Associate Professor, vice Rector for Research and Innovations, Kemerovo State University of Culture and Arts

Одним из открытий xvII века, по словам Д. С. Лихачёва, стала эмансипация авторской личности, её индивидуализация, свободное выражение своего мнения на события, участником или свидетелем которых был сам автор. «Рост самосознания автора был только одним из симптомов осознания в литературе ценности человеческой личности» [5, с. 180]. xvII век вместе с историческими потрясениями, изменявшими государственный облик страны, сформировал и новое восприятие и оценку исторического факта. Принцип средневекового историзма, свойственный древнерусской литературе, в xvII столетии трансформируется. Объясняя смысл произошедших событий, автор теперь видит в них не только проявление божественной воли, но и стечение определённых обстоятельств, проистекающих из собственного желания и приводящих к планируемому итогу. Увидеть это возможно, обратившись к разножанровым сочинениям самих исторических персонажей, высказывавших свои суждения по поводу происходивших событий, участниками которых они были. Одним из ярких исторических персонажей, своей волей определявших ход исторических событий во второй половине xvII века, является царь Алексей Михайлович, писательская индивидуальность которого иллюстрирует переходные процессы в русской литературе.

Масштабным историческим внешнеполитическим событием в первое десятилетие правления царя Алексея Михайловича, нашедшим своё освещение в его посланиях, как известно, стала Русско-польская война, начавшаяся в 1654 году и завершившаяся подписанием Андрусовского перемирия в 1667 году. Письменные источники, засвидетельствовавшие развитие событий эпохи, позволяют воскресить не только сами исторические факты, но и увидеть, как через документ проявляется субъективная точка зрения составителя грамоты или послания, высвечиваясь сквозь существовавшее официально принятое мнение по какому-либо вопросу. Так, например, известно, что предопределённость военного столкновения с Речью Посполитой на Руси рассматривалась с позиции создания вселенской православной империи. Официальные документальные источники конца 40-х — начала 50-х годов xvII века свидетельствуют о том, что и сам Алексей Михайлович остро осознавал свою политическую и духовную значимость и воспринимал себя царём всего православного мира, намеренно ориентируясь при этом на византийский образец. Политическая программа царя Алексея Михайловича предполагала создание православной империи, выходящей за рамки Московской Руси.

Представления царя Алексея Михайловича о своём мессианском призвании в православном мире отчётливо видны в его посланиях, адресованных широкому кругу корреспондентов. «А мы на Божией службе, Ево милостию и отца нашего великого государя святѣйшаго Никона патриарха московского, всеа великия i малыя Росиi молитвами» [12, с. 18]. Именно поэтому все действия и поступки, совершаемые им, являются непреложными, поскольку они продиктованы свыше и являются Божественным волеизъявлением, противиться которому он не имеет права и как христианин, и как государь. Так, например, в своём известном обширном послании В. Б. шереметеву царь, поучая и наставляя своего адресата, в то же время излагает средневековую концепцию природы происхождения царской власти: «Вѣдомо тебъ самому, какъ по изволенiю Божiю, нашь государской чинъ пребываетъ и надъ вами, честными люд-ми, боярская честь совершается. <…> Не просто Богъ изволилъ намъ, великому государю и тлѣнному царю, честь даровати, а тѣбе приняти; и тебѣ о томъ должно нынѣ и впредь Творца своего и зиждителя и всѣхъ всячески Бога восхваляти и прославляти и нашимъ великого государя и тлѣнного царя жалованьемъ утѣшатися и радоватися Творца своего милости. Писано бо есть: сердце царёво въ руцѣ Божiи» [2, с. 752]. Эта же те- ма находит своё продолжение и развитие в других, более поздних, посланиях царя, из которых видно, что Алексей Михайлович не сомневается в особой природе царской власти, данной Богом и определяющей предназначение царя в земной его жизни. Как примером подобного факта может служить письмо Григорию Ромодановскому: «Бла-гословилъ и предалъ намъ, государю, пра-вити и разсуждати люди Своя на востокѣ и на западѣ и на югѣ и на сѣверѣ въ правду, и мы Божiя дѣла и наши государевы, на всѣхъ странахъ полагаемъ, смотря по человѣку» [2, с. 774].

Приведённый фрагмент послания отчётливо иллюстрирует понимание царём Алексеем масштабов распространяющейся его власти в мире, что также будет отражено в его царском титуле, которым Алексей Михайлович нарекает себя в начале войны с Речью Посполитой: «Государь, Царь и Великий князь всея Великия и Малыя и Белыя России Самодержец и многих государств и земель восточных и западных, и северных отчича и дедича, и обладатель». А если вспомнить, что в августе 1655 года была взята столица Литвы — Вильно, то становится вполне понятно, почему к основному титулу царя добавляется его другая часть «великий князь Литовский». Как следует из исторических документов, изменение титула русского царя, в котором современники не могли не усмотреть его претензий на особую роль в истории, соседними государствами было встречено весьма настороженно и оппозиционно. Так, например, крымский хан Мухаммед Iv открыто протестовал против подобного титула московского царя, справедливо видя в нём претензии на первенство в мире и обожествление власти московского царя. «В Вашей грамоте написано не против прежнего, написано: Восточной и западной, и Северной отчич и дедич, и наследник, великий государь и облаадатель. И такие непристойные титлы предки Ваши никто не писывали. Где Москва, где восток, где запад? Меж востоку и западу мало ли вели- ких государей и государств. Мочно было то знать и такие слова не писать, всей Вселенной отчичам и дедичам и облаадателем пи-шетеся, и так лживо и непристойно писать, и непригоже. Мусюлманские и крестьянские государи, иных вер никоторые государи так себя писать не могут» [14].

Соблюдение написания полного своего титула, в основу семантики которого была заложена геополитическая трансформация Восточной Европы, требовал и сам Алексей Михайлович, о чём опять-таки свидетельствуют его грамоты. Так, в послании, адресованном Ф. М. Ртищеву, царь благодарит своего постельничего за дипломатическую настойчивость, проявленную им при переговорах с Павлом Сапегой в сентябре 1655 года, о признании нового титула московского царя. «И Павелъ Сапѣга хотѣлъ тебя отослать хъ королю, и ты грозъ ихъ не убоялся и го-ворилъ безстыднымъ дѣломъ о нашей государевой титлѣ, чтобы написали всеа Великiя и Малыя и Бѣлыя Росiи самодержца …» [2, с. 738—739]. Характерно, что и военная кампания против Польши Алексеем Михайловичем, как следует из его писем, воспринимается как Божественное провидение, неминуемо ведущее его к поставленной цели.

Начало военной кампании против Речи Посполитой было удачным для русского царя. Первый год был ознаменован взятием Гомеля и Могилёва (август 1654), Смоленска (сентябрь 1654), через год, в августе 1655 года — Велижа, Витебска, Полоцка, Минска, Вильно, в сентябре — Львова. В ситуации военных успехов в окружении Алексея Михайловича всё больше крепла мысль о триумфальном походе на Варшаву и объединении под державной рукою московского царя Востока и запада и, таким образом, о реальном воплощении идеи «Москва — Третий Рим».

В то же время значительный корпус личной корреспонденции царя периода войны с Польшей, адресованной семье и ближайшим к нему лицам, демонстрирует не официальный образ правителя и полководца, а человека, находящегося в кругу житейских забот, рассказывающего об исторических событиях как о повседневных. В подобных случаях не трудно заметить то новое отношение к событию, его оценку, которое уже не характерно для эпохи Средневековья. Автором оценивается упоминаемое им в посланиях событие с позиции рядового человека. Можно сказать, что история в этом случае теряет свою сакральную природу и обретает земное, будничное начало. И именно из таких повседневных забот и складывается пёстрая мозаика исторических событий, важность и масштабность которых в судьбе государства прекрасно осознаётся автором. Так, например, в письме к сёстрам из Польского похода (26 мая 1654 года) царь, помимо этикетных клишированных фраз, традиционно свойственных эпистолярному жанру, сообщает и о деталях дислокации русских войск под Можайском. «Изволите про меня вѣдать, и я пришелъ со всѣми людми в Можаескъ маия 26 день и буду стоять одинъ день, суботу, для кормовъ ло-шядиных. А из Можяйска пойдём 28 день в недѣлю, а станъ будетъ въ петинатцати вёрстах на рекѣ Ельнѣ; а спешю, государыни мои, для тово, что сказывают людей в Смоленске и около Смоленска нѣтъ никово, чтобы поскорѣе захватить» [12, с. 1].

Лаконичное послание царя, адресованное сёстрам, обладает заметными признаками, свойственными как писательской манере царя, так и текстам переходной эпохи. Стилистика посланий царя очень точно отражала индивидуальные черты характера монарха — это стремительность действий, желание совершать дело без промедления и быстро. Из приведённого фрагмента послания видно желание царя овладеть Смоленском как можно быстрее («чтобы поскорѣе захватить»), пока есть на то благополучное стечение обстоятельств, которым нельзя не воспользоваться. Одновременно здесь же представлены и такие особенности авторского стиля, как бытописание, воссоздающее в деталях «труды и дни» Алексея Ми- хайловича как полководца в его круге житейских забот.

Особой литературной спецификой обладают в посланиях царя батальные сцены, небольшие по описанию, но динамичные по своей природе. Алексею Михайловичу удаётся в рамках лаконичного текстового пространства послания нарисовать динамичные сцены боя, взятия крепости, гибели людей, их физических страданий от полученных ран. «Учинилось вѣдомо намъ, великому государю, что в Смоленскѣ въ пол-кахъ солдаты многiе лежатъ болны, безъ призрѣнья, и въ приказѣхъ стрѣлцы, а иные многiе салдаты и стрѣлцы померли. А какъ вамъ ся наша грамота придетъ, и вы бъ есте переписали, сколько болныхъ салдатовъ и стрѣлцовъ и сколко померли и, перепи-савъ, прислали бы есте роспись къ намъ, великому государю, а которые салдаты и стрѣлцы лежатъ болны, и вы бъ велѣли имъ отвесть дворы особные и велѣли бъ нанять, кому ихъ беречь, чтобъ безъ призрѣнья не померли» (послание Г. Г. Пушкину, 1655 год [2, с. 717]).

Не менее колоритен с литературной стороны другой эпизод баталии, описанный в письме А. И. Матюшкину и содержащий в себе рассказ о поражении Матвея Васильевича шереметева в сражении со шведскими отрядами под Валком в начале июня 1657 года, которое закончилось трагично. Раненый М. В. шереметев был взят в плен, где он впоследствии и скончался от полученных ран. Поражение воеводы, бегство войск и человеческие потери произвели сильное эмоциональное впечатление на Алексея Михайловича, которое он открыто высказывает в своём «дружеском» послании к Матюшкину, не стремясь завуалировать его в этикетные словесные формулы. «Братъ! Буди тебѣ вѣдомо: у Матвея шереметева былъ бой съ немецкими людми, и дворяне издрогали и побежали всѣ, а Матвѣй остался въ отводе и сорвалъ немецкихъ людей…» [13, с. 54]. Разговорная стилистика показывает внутренний мир адресанта послания, остро пе- реживающего горе — поражение близкого человека. Царь судит о случившемся как о большом несчастье, принёсшем горе всем. Удивительно, но человеческая природа царя проявляется даже в том, что он не осуждает дезертиров, бежавших с поля сражения, понимая их психологическое состояние: страх перед смертью и угрызения совести за совершённый поступок — бегство: «… а то всѣ цѣлы, потому что побежали, а сами плачютъ, что такъ грѣхъ учинился. … А о Матвѣе не тужи: будетъ живъ, впередъ ему къ чести; радуйся, что люди цѣлы…» [13, с. 54—55].

Подобные примеры не единичны. Именно поэтому можно говорить об особом авторском стиле царя, умело передающем уже не абстрактный характер переживаемого события, а реалистичный, отражающий внутренний мир его участников. Примером может служить ещё одно известное письмо царя из Польского похода (31 мая 1654 года), адресованное князю А. М. Трубецкому и иллюстрирующее лицемерие московских бояр, сопровождающих царя. «А у насъ ѣдутъ с нами отнюдь не единодушiем, наипаче двоедушiем, какъ есть оболока, овогда благопотребным воздухом и благонадёжным и уповательнымъ явятся, овогда паче же зно-емъ и яростiю и ненастьемъ, всяким злохит-реным обычьем Московским явятся, овогда злым отчаянiем и погибелью прорицаютъ, овогда тихостiю и блѣдостiю лица своего отходятъ лукавым серцем. Коротко вам пи-шю, потому что нѣколи писать, спѣшю в Вязму. А мнѣ уже Богъ свидѣтель, каково ставитца двоедушiя тово. … Малое что в путь идетъ, а то всегда на гогульную статью: всѣ в рознь, а сверхъ тово сами знаете обы-чьи ихъ» [2, с. 716]. Написанный собирательный словесный портрет с помощью художественных деталей, подобранных автором, с точностью передаёт нравы царского окружения.

Повседневность и реалистичность исторического события, показанного теперь вне средневековых традиций изображе- ния баталий, станет отличительной чертой царского дружеского эпистолярия времён Русско-польской войны. Приведём ещё несколько примеров, демонстрирующих «будничность» восприятия и оценки творимой истории. «А в Вязму пойдём тово ж числа после кушенья» (4 июня 1654 года [12, с. 4]); «Да буди вамъ вѣдомо: на Днепрѣ был мостъ 7 саженъ вверхъ над водою; i и на Фоминой недѣли прибыло столко, что уже с мосту черпаютъ воду; а чаю и поиметъ, по нынешней день прибываетъ и в ширину немѣрно разлился, чаю, на версту, и табары мои, которые внизу были, всѣ поняло i горы много захватило. А Смоленские сидѣлцы говорят, что съ 30 лѣтъ такой болшой воды не запомнят» (30 апреля 1655 года [12, с. 29]). Включение царём в дружеские послания описаний исторических событий и их комментарий, основанный на личном восприятии, свидетельствует о секуляризации литературного процесса в переходный период русской культуры. В итоге, историческое событие постепенно становится фактом не божественного провидения, а следствием желаний самого человека, его волеизъявления.

Интересными наблюдениями могут стать такие фрагменты посланий царя, когда личный, семейный фон и официальное, государственное понимание происходящих событий объединены в рамках одной клишированной фразы и неотделимы друг от друга. «Вашими свѣтовъ моих молитвами подаровалъ Богъ сиi богоспасаемый градъ Дорогобужь» (4 июня 1654 года [12, с. 4]). Приведённая фраза из послания царя сёстрам является устойчивым оборотом, часто использовавшимся в письменной практике. Она неизменно повторяется в ряде других писем царя. Кроме того, в ней отчётливо видно три устойчивых этикетных лексических сочетания: «вашими молитвами», «даровал Бог», «богоспасаемый град». Вводя и используя подобные клишированные обороты в своей письменной практике, Алексей Михайлович соблюдает правила составления послания и прямо следует традиции эпистолярного жанра, восходящей ещё к Византии. Однако в контексте реальных исторических событий фраза не может восприниматься только как необходимая его вступительная этикетная часть, начинающая письмо. Быстрое овладение Дорогобужем вызывает воодушевление и радость у царя, с которой он хочет поделиться с сёстрами, как и желание дальнейшего быстрого продвижения к Смоленску («в Вязму пойдём тово ж числа после кушенья»). Поэтому фраза, обладающая этикетным характером, несёт в себе и положительный заряд адресанта, объединяет его и адресата в переживании общего эмоционального состояния («и вам, светом моим государыням, о том радоватися»).

И в данном случае важным становится то, как через событие истории показывается к нему отношение автора, словесно воплощённое в тексте. Послания царя, написанные им в период Польского похода и рассмотренные как единый текст, дают возможность проследить процесс формирования в переходный период русской культуры нового восприятия и понимания истории. Как известно, историчность была одной из основных особенностей литературы средневекового типа и в первую очередь жанра летописи. Летопись сформировала особое мировоззрение человека Древней Руси (в домонгольский период), отличительной чертой которого была эсхатологичность, позволявшая летописцу рассматривать и проводить параллели с событиями Священной истории, зафиксированными в библейских книгах (евангельских текстах, Откровении Иоанна Богослова, апостольских посланиях), апокрифических сочинениях.

Вторая половина xvII века, определяемая как переходный период русской культуры, породила совершенно иное понимание истории, определяемое личным восприятием отдельного человека. Пережитые события одного дня становятся значимыми для автора, поскольку с ними связаны определённого рода переживания и эмоции

(«радость душевная и сердешная»), раскрывающие внутренний мир адресанта. И эти частные события, запечатлённые в дружеских посланиях, образуют летопись жизни отдельного человека. Так, например, опубликованные С.А. Белокуровым [12] 65 писем царя позволяют рассматривать их как единый эпистолярный цикл, в котором день за днём на протяжении двух лет (с 1654 год по 1656 год) фиксировались события жизни («дѣла многия») Алексея Михайловича во время его Польского похода. В конечном счёте из этих отдельных фрагментов и складывается единая «летопись» повседневности, сопоставимая с дневниковыми записями. Царь подробен в описании не только обстоятельств военного похода, но и деталей, характеризующих его быт, круг забот, связанных с семьёй. Особой лиричностью обладают в посланиях строки, которыми Алексей Михайлович объясняет причины написания писем не собственноручно, а от его имени посредником. В традиции эпистолярного жанра Древней Руси, как известно, до xvII века придворный этикет не предусматривал возможности великому князю оставлять на бумаге «чернения государевой руки» [3, с. 294; 10, с. 20—21; 1, с. 4; 4, с. 138]. Тем ценнее в этой ситуации предстают автографы посланий Алексея Михайловича, объясняющие причины обращения за помощью к другому лицу при его написании. «Да не покручинте-ся, государыни мои свѣты, что не своею рукою писалъ, — голова тотъ день болъѣла, а после есть лехче» [12, с. 3]; «Да не покру-чинтеся, что не своею рукою писалъ: ей, не-досуги и дѣла многия» [12, с. 8].

Подобные стилистические пассажи, встречающиеся в посланиях, помогают реконструировать историческую повседневность царя. Одновременно с помощью этих же деталей создаётся и образ автора, способного перевести масштаб произошедшего события в плоскость семейной хроники. Так, например, находясь весной 1655 года в Смоленске, царь пишет письмо, в кото- ром делает приписку, в которой нельзя не почувствовать лёгкую иронию: «А у насъ Христосъ воскресе. А у васъ воистинно ли воскресе?» (письмо от 15 апреля 1655 года [12, с. 24]); «А у нас Христосъ воскресе в Смоленске» (письмо от 20 апреля 1655 года [12, с. 25]). Небольшая фраза, использованная царём в двух посланиях, становится значимой, если посмотреть на неё с позиции тех процессов, которые характеризуют переходную эпоху. здесь ни в коем случае нельзя инкриминировать автору проявление кощунственного отношения к событию сакральной истории, уличить в балагурстве. Как известно, Алексей Михайлович, прочно укорённый в традициях православия, негативно относился к институту скоморошества и своим указом 1648 года [8, с. 296—299; 7, с. 115—119] запретил лицедейские представления, видя в них бе-совство («бесовские играния»), «трубное козлогласование» [6, с. 146—147; 11, с. 196— 199]. Одним из следствий подобной политики молодого царя Алексея Михайловича, как известно, стал отказ от участия скоморохов в свадьбе царя и Марии Ильиничны Милославской в 1648 году.

Введённая царём фраза в послание несёт в себе иной заряд. Помимо информативной функции (царь сообщает своей семье о том, где он встретил Пасху, находясь в походе), она обладает и объединяющим началом в семейных отношениях благодаря той лёгкой иронии, шутке, игрой смысла, которая всё-таки определяет стилистическую природы фразы. И послание в данном случае приобретает форму пасхального подарка, который должен вызвать у адресата при прочтении положительные эмоции и чувства: «… лицемъ к лицу не видалися, но духомъ всегда нераздѣлни николи же» (5 мая 1655 года [12, с. 28]).

В целом можно сказать, что семейные послания царя, написанные лично им или от его имени во время Польского похода, стилистически схожи с дневниковыми записями. Алексей Михайлович со свой- ственным ему стремлением к соблюдению порядка во всём придерживается этого правила и в эпистолярном творчестве, фиксируя и описывая события, из которых и складывается целостная картина жизни государя, находящегося вдали от дома. Одновременно в своих же посланиях царь отмечает и то, что становится для него открытием: нравы людей, описания укреплений противника, батальные пейзажные зарисовки. Подобные нюансы придают письмам царя дневниковый характер, свойственный запискам путешественника, который открывает для себя много нового, и он желает поделиться этим со своими родными. В итоге, в русской литературе второй половины xvII века зарождается ощущение исторического процесса, его хода, поэтому и возникает интерес к фиксации событий каждого дня, будь это «Дневальные записки приказа Тайных дел» или ежедневные послания царя, демонстрирующие новый тип человеческой личности определённой исторической эпохи. Таким образом, и эпистолярные сочинения царя Алексея Михайловича, и документальные по своей природе «Дневальные записки приказа Тайных дел» находятся в одной литературной парадигме, несмотря на разножанровость произведений. Для них характерна общая черта, проявляющаяся в изменившемся понимании истории и отношении к ней. Авторы (и дьяки приказа Тайных дел, и сам венценосный писатель) второй половины xvII века используют в своей практике один художественный метод изображения события в книжной практике, слагая общую картину истории из будничных событий, видя в них особый смысл, определяющий земную жизнь человека. «Если прежде история определяла судьбу человека, то в канун петровских реформ человек предъявил свои права на историю, попытался овладеть ею. … Событие не находится в зависимости от Бога; событие — лишь “аппликация” на бесконечном потоке времени» [9, с. 136].

L