"Передача смысла" как научная мифологема современного переводоведения

Проблема, рассматриваемая в настоящей статье, сформулирована в результате изучения современных теорий перевода, в которых главная задача переводчика обычно определяется, как «передача смысла (высказывания ИЯ средствами ПЯ)». Принимая во внимание характер исходных идеологических установок, такие определения следовало бы в первую очередь ожидать от сторонников интерпретативных теорий перевода. Однако утверждения о ключевой роли передачи смысла выходят также из-под пера авторов и разработчиков лингвистических теорий. Вот несколько примеров, взятых из широко известных трудов:

Я.И. Рецкер: «… затруднения в передаче значений отдельных слов не должны отвлекать переводчика от главного – передачи смысла целых высказываний и текстов оригинала» (Рецкер 1974, 26). Автора по праву считают отцом-основателем науки о переводе (Комиссаров 1990; Швейцер 1973). Следовательно, понятие передачи смысла оригинала в переводе возникло вместе с научными представлениями о нем. Это весьма важное обстоятельство будет прокомментировано далее в ходе обоснования мифологической природы понятия «передача смысла».

Ю. Найда: «Опыт интерпретации (context of experience) необходим для выполнения главной задачи перевода–передачи смысла исходного сообщения» (Nida 1964, 129). Важно напомнить, что в этом же произведении Ю. Найда неоднократно называет передачу смысла основной целью переводчика, ради достижения которой можно пожертвовать такими условиями, как близость языка перевода языку оригинала, сохранение исходной образности текста и соответствие объема текста ПЯ объему текста ИЯ.

Р.К. Миньяр-Белоручев: «Передача смысла устного высказывания, безусловно, является основной задачей профессионального переводчика» (Миньяр-Белоручев 1981, 93). В.Н. Комиссаров несколько иначе называет то, что переводчику необходимо передать в процессе межъязыкового посредничества. Он использует термин «смысловая доминанта», который представляет собой простое уточнение объема термина «смысл». Соответствующее пояснение в словаре переводческих терминов гласит: «… - наиболее важная часть содержания оригинала, которая должна быть непременно сохранена в переводе и ради сохранения которой могут быть принесены в жертву другие элементы переводимого сообщения» (Комиссаров 2004, 413). Подчеркну, что соответствующее положение повторяется и в других трудах автора, начиная со «Слова о переводе», причем В.Н. Комиссаров неизменно указывает на близость собственной теоретической точки зрения соответствующему мнению Ю. Найды (см. выше).

Наиболее противоречивые (но вместе с тем существенные для моей дальнейшей контраргументации) положения обнаруживаются в рассуждениях Н.К. Горбовского и в интерпретативной теории перевода. Последняя, как известно, бросает вызов лингвистическим подходам к переводу, суть которого можно сформулировать так: перевод заключается не в поиске лингвистических единиц-соответствий ИЯ и ПЯ, а представляет собой процесс передачи смыслов высказываний ИЯ средствами ПЯ (Selescovich, Lederer 1987). Эта максима интерпретативной теории заострена в критике поло- жений лингвистической теории перевода (там же). Она впервые появляется у В. Розенцвейга и И. Ревзина (Ревзин, Розенцвейг, 1963) повторяется в монографии А.Ф. Ширяева (Ширяев, 1979) и в других работах, в которых «передача смысла» играет роль центрального научного постулата (см. Вопросы перевода… 1978; Черняховская 1976).

Парадоксально, но сам смысл при этом никак не определяется. Центральное понятие теории оказывается утилитарным, если не остенсивным. Абсолютно прав В.Н. Комиссаров, выразивший результат множественных попыток Д. Селескович и М. Ледерер дать определение смысла в следующем заключении: «Общий смысл высказывания – это то, что должен понять и передать переводчик» (Комиссаров 2004, 215). Дальше этой дескрипции интерпретативная теория не идет, полагая, что таким образом можно сформировать надежный в прагматическом отношении интенциональный горизонт профессионального переводчика. И здесь адепты теории полностью солидаризуются с их оппонентами-лингвистами, оставляющими понимание того, что же такое передаваемый переводчиком смысл в области чисто остенсивных представлений, которые опираются на многочисленные примеры «верных» и «неверных» переводов. В результате получается типичная поговорочная ситуация с деревьями и лесом.

Н.К. Горбовский предпринимает попытку определить научное содержание термина «смысл» в целях перевода на фоне практически полного отсутствия прецедентов. Отталкиваясь от классического определения смысла как способа выражения значения (Фреге 1996), Н.К. Горбовский завершает цепь собственных рассуждений соглашением с весьма нечетким, неуверенным выводом Л.А. Новикова: «…он (смысл) как бы занимает промежуточное положение между «значением» (т.е. предметом) и представлением, имеющим субъективный характер» (Горбовский 2004, 272). Далее «смыслу» приписывается предикат «субъективный», и в почти точном соответствии с теорией Р.И. Павилениса субъективный смысл отождествляется с концептом (ср. Павиленис 1983). Сохраняется параллельное представление о смысле как сигнификативном значении, на что указывает следующее заключение автора о работе переводчика со смыслом и значением текста ИЯ:

«Переводчик, расшифровывая смыслы комбинаций знаков исходного текста, которые он принял за единицу ориентирования, совершает по меньшей мере три семасиологические операции, следуя от знаков к значениям: 1) определяет предметную соотнесенность знака (денотативное значение); 2) уясняет общую, объективную информацию о предмете (смысл, сигнификативное значение); 3) пытается выявить субъективный смысл знака, ту информацию о предмете, которую желал сообщить конкретный автор конкретного речевого произведения» (там же).

Раздвоение понятия «смысл» не только не добавляет ясности соответствующему научному представлению, но фактически стирает категориальную грань между смыслом и значением. Неудивительно, что ход рассуждений Н.К. Горбовского в дальнейшем утрачивает какую-либо опору на смысл как научное лингвистическое понятие. На смену понятиям смысла и значения приходят денотат и референт, а в заключение семантических экскурсов формулируется небольшой раздел, имеющий все тот же утилитарный характер: «Объективное и субъективное в переводе» (с. 283-285). Но представление автора о трех семасиологических операциях переводчика (см. выше) имплицирует в качестве главной профессиональной задачи последнего все ту же передачу смысла.

Именно эти особенности оперирования понятием «передача смысла» в переводоведческих теориях позволяют утверждать, что оно является научной мифологемой. Поскольку исследования научных мифологем не столь многочисленны, а готовых, сообразных задачам настоящей статьи определений найти не удалось, необходимо адекватное теоретическое обоснование основного тезиса статьи.

Принято ссылаться на П. Фейерабенда, наиболее известного разработчика теории науки как разновидности мифологии, в первую очередь на монографию «Против Метода. Очерк анархистской теории знания» (Feyerabend 1975). Однако обоснование понятия «научная мифологема» едва ли правомерно возводить к радикальным утверждениям П. Фейерабенда об иррациональной сущности науки, в которых миф играет скорее роль идеологического полюса, чем сущности с необходимым конструктивным потенциалом. Гораздо глубже, предметнее и ближе к нужному здесь построению учение А.Ф. Лосева. Лосевское учение о мифе отличают конструктивность, рожденная от уникального стиля научного повествования, мощная аргументация ad rem и особый талант автора ярко и просто иллюстрировать самые сложные философские выводы. Из последних следующие три, относящиеся к сущности научных мифов, представляются ключевыми для определения мифологической природы номинации «передача смысла»:

• 1)    «Миф не есть бытие идеальное» (Лосев 1991, 25). Автор понимает здесь идеальное как «абстрактное понятие… , отвлеченную идею…, мысленную значимость вещи» (там же). И чуть ниже: «…

мифическое сознание есть меньше всего интеллектуальное и мыслительно-идеальное сознание».

В контексте аналогичных, весьма подробных рассуждений А.Ф. Лосева по поводу бытия мифа нельзя не прийти к заключению, что мифологема, или номинация, суггестирующая содержание целого, мыслится как предельная единица этого содержания, обладающая замкнутой структурой интерпретации (ср. «мифологический круг» как самое распространенное определение семантической организации мифа; Барт 1989, Мелетинский 1993, Топоров 1987). Разорвать круг мифологического представления невозможно. Его можно лишь заменить другим кругом, а следовательно, другим мифом, на что указывает следующий признак мифа по А.Ф. Лосеву, характеризующий собственно научные мифы:

«… наука не рождается из мифа, но наука не существует без мифа, наука всегда мифологична» (указ. соч., 32).

Соотношение науки и мифа, вытекающее из этого суждения, таково, что в первой неизбежно присутствие следов последнего, хотя ставить между ними знак равенства неправомерно. Как убедительно показывает А.Ф. Лосев, лишь сведенная к чистым формам «совершенно отвлеченная наука как система логических и числовых закономерностей…воистину не мифологична» (там же; курсив автора – А.К.). И далее: «Как же только мы заговорили о реальной науке, т.е. о такой, которая характерна для той или другой конкретной исторической эпохи, то мы имеем дело уже с применением чистой отвлеченной науки … И управляет нами здесь исключительно мифология» (указ. соч., 33; курсив авторский ).

А.Ф. Лосев приводит в качестве примера борьбы двух научных мифологий противостояние ньютоновской идеи однородного механического пространства оборотничеству, получившему развитие в теории относительности А. Эйнштейна (там же, 31-33). Сообразуясь с темой настоящей статьи, уместно сослаться на противостояние лингвистической и интерпретативной теорий перевода. Основа лингвистического мифа – существование системы закономерных соответствий между ИЯ и ПЯ. Основной миф интерпретативной теории перевода сводится к утверждению о существовании общего для текстов ИЯ и ПЯ смысла, который передается в процессе перевода.

Исключительно важно обратить внимание на то, что мифологема «передача смысла» формируется в полном соответствии с первым постулатом о не-идеальном статусе мифа (см. выше). В самом деле, у авторов, использующих соответствующую номинацию, как показано в начале статьи, отсутствуют какие-либо попытки аналитического представления сущности смысла. Последний принимается за действительное начало, отправную точку переводческого процесса, имеющую реальные, осязаемые параметры, не нуждающиеся в дальнейшем аналитическом представлении. Это и есть суть ос-тенсивных, утилитарных представлений о смысле, на что указывалось выше. Что такое смысл? Да вот же он, в этом конкретном высказывании. А вот его перевод А – ошибочный, потому что в нем другой смысл. А вот перевод Б – правильный, в нем тот же смысл, что и в оригинале. Так рассуждают на многих страницах упомянутого труда Д. Селескович и М. Ледерер. Аналогично рассуждают, начиная с Я.И. Рецкера, и лингвисты, выбирающие передачу смысла в качестве главного условия успешного перевода. Но если у лингвиста обращение к мифологеме передачи смысла носит эпизодический характер – даже в случае согласия с ее важной ролью в переводе, для сторонника интерпретативной теории такое обращение – мантра, своего рода заклинание духов, владеющих тайной совершенного перевода. При этом смысл каждый раз предстает в единичном явлении как «самоочевидное чудо» (Лосев 1991, 33), в себе самом заключенное и в собственной бытийности достаточное, не требующее пояснений и каких-либо над собой аналитических операций. Отсюда – третий ключевой признак мифа, выводимый А.Ф. Лосевым и важный для окончательного установления сути научной мифологемы:

«Всякий миф, если не указывает на автора, то он сам есть всегда некий субъект. Миф всегда есть живая и действующая личность» (Лосев 1991, 37).

Самоочевидность мифа, его бытие, определенное А.Ф. Лосевым как «жизненно ощущаемая и творимая, вещественная реальность и телесная, до животности телесная, действительность» (указ. соч., 27) уподобляют миф личности, также не требующей для ее самоочевидности каких-либо доказательств. Но следует обратить внимание на условное придаточное предложение в ключевом определении: «если (миф) не указывает на автора». Я думаю, Н.К. Горбовский, чувствуя аналитическую неподатливость категории смысла в его мифологической ипостаси, принятой в теориях перевода, попытался хотя бы частично «авторизовать» его путем разделения категории на смысл per se и субъективный смысл (см. выше). Однако такое разделение оказывается неэффективным. Поэтому исследователь по умолчанию переходит к иной системе терминов, оставляя смысл в его самоочевидности и одновременно – в таинстве (ср. с лосевским «самоочевидным чудом»).

Показательно, что после известного доклада Ж. Деррида «Сталин как мифологема» аналогичные исследования стали регулярной приметой современной семиотики (Persona sacrosancta …2007). Очевидно, семиотические параллели, подмеченные выдающимся русским философом, обеспечивают весьма актуальную эвристику в области, в которой сходится так много интересов современной гуманитарной науки. Не исключено, что проводимые в ней исследования в скором будущем обретут статус парадигмальных.

Настало время определения научной мифологемы. Поскольку речь шла о мифологеме, выраженной языковым знаком (если брать научные тексты, сомнительно, что возможны мифологемы, не выраженные языком; во всяком случае, этот вопрос здесь обсуждать нецелесообразно), начать определение следует именно с этой особенности. Итак, научная мифологема – единица номинации (обычно – слово или словосочетание), представляемая как термин, но не имеющая инвариантных показателей объема и содержания, а потому полагаемая в качестве конечной, самоочевидной и самодостаточной сущности, заполняющая принимаемое по умолчанию место в соответствующей научной картине мира. Представляется, что нередко в качестве научной мифологемы может выступать и суждение, именуемое аксиомой. По крайней мере, таковы доводы А.Ф. Лосева.

Приведено достаточно суждений и выводов, свидетельствующих о том, что «передача смысла» в современных переводоведческих теориях подпадает под данное определение. Логика исследования разрешает поставить здесь точку, но принципы честной дискуссии требуют ответа на вопрос: если не «передача смысла», то что вместо нее? Ответ рискует представить новую мифологему. И все же представляется более перспективным принять, что смысл не передается, а создается. Полезно прислушаться к У. Эко, настаивающему на непрерывном изменении отношений между символом (= условно принятой формой знака, означающим) и значением: «они (отношения) могут разрастаться, усложняться, искажаться; символ может оставаться неизменным, тогда как значение может обогащаться или скудеть. И вот этот-то безостановочный динамический процесс и должно называть «смыслом» (Эко 2004, 65; выделено мной – А.К.). Смысл меняется от контекста к контексту, его невозможно передать.

Но что в таком случае передается в процессе и в результате перевода и какое отношение к этому имеет создаваемый переводчиком смысл? Передается структура, именуемая со времени Н. Винера информацией, а в семиотической традиции, заложенной Ч. Пирсом, называемая конечной интерпре-тантой (Пирс 1999). Смысл же по отношению к последней выступает как непосредственная интер-претанта, здесь и сейчас указывающая на конечную интерпретанту как возможность, потенцию. Здесь кроются причины альтернативных переводов, равно как и известных случаев разительных отклонений от оригинала в ходе «переводческой эстафеты» (переводов текста на множество языков, в котором каждый предыдущий перевод становится исходным для последующего). Колебания смысла – непосредственной интерпретанты – чутки к изменениям контекста интерпретации и порой могут уходить от конечной интерпретанты весьма далеко. Но подробные рассуждения на эту тему – предмет другой статьи.