Прагматический аспект интерпретации личных местоимений в ингушском языке

Тесная связь лингвистики с антропологией, на которую указывал Э. Сепир [15, с. 130], обращена к изучению языковых фактов в аспекте происхождения и эволюции человека и его языка. На базе данной связи исторически возникает антропоцентризм как позиция, согласно которой человек является центром и высшей целью мироздания [19]. Антропоцентрический подход как один из принципов интерпретации языковых единиц [2, с. 47; 10, с. 212], когда компоненты языка исследуются с целью познания его носителя, обнаруживает идиоэтнические особенности речемыслительной деятельности носителей языков, обусловливающие различия в грамматическом строе языков.

Возросший интерес лингвистов к изучению личных местоимений [5; 12; 14; 20 и др.] обусловлен функциональными особенностями прагматики, интегрированной в семантику, представляющей систему языка и речевую деятельность как условие для генеративной грамматики. Прагматическая функция как «особый аспект семантических функций, заключающийся в особой передаче отношения содержания языковых единиц и высказывания в целом к участникам речевого акта и его условиям» [3, с. 9] релевантна, интерпретированная в терминах категории «постулированно-сти / приобретенности» [17; 18].

В ингушском языке из именных форм праязыка (личных местоимений, классов – родовых обозначителей и имен существительных)

наиболее древними формами, участвующими в организации пропозитивной структуры языка, следует признать личные местоимения. Они относятся к одному из наиболее консервативных пластов лексики в любом языке [9, с. 260], могут быть квалифицированы как первичные [7, с. 113–114], архаичные формы праязыка, которые менее всего подвергаются изменениям. Личные местоимения представляют ту область языкового функционирования, которая когнитивно маркируется и экспонируется в языке ранее других. Редукция какого-либо компонента данной группы лексики приводит к функциональносемантическим изменениям именной и глагольной парадигм языка.

Личные местоимения ингушского языка представляют собой первичный пласт языка, обычно односложный: суо ‘я’ , хьуо ‘ты’, из ‘он’ (‛она, оно’), тхуо ‘мы’ (эксклюзив), вай ‘мы’ (инклюзив), шо ‘вы’, уж, ужаш ‛они’. Грамматическим ядром личных местоимений является дихотомия, специфическая для данного эргативного языка, основанная на общности дейксиса и «лица»: суо (NOM) ‘я’ и аз (ERG) ‘я’, хьуо (NOM) ‘ты’ и 1а (ERG) ‘ты’, из (NOM) ‘он’ и цо (ERG) ‘он’.

Местоимения-существительные ингушского языка индифферентны к категории рода на грамматическом уровне в пределах одного слова. Классные показатели как родовые обо-значители экспонированы в ингушском языке вслед за личными местоимениями: со (NOM) в ‘я мужcкого рода’, со (NOM) й ‘я женского рода’. Категория рода вводится аналитически – с помощью энклитик ( къонах в , сесаг й ‘мужчина он, жена она’) – и синтетически на морфологическом ( в о1 ‘сын’, й о1 ‘дочь’) [17, с. 13], синтагматическом ( со в оаг1а (муж.) ‘я иду’, со й оаг1а (жен.) ‘я иду’) уровнях, если глагол-предикат аргументирован гомогенным с ним партиципантом (ср.: со (NOM) ва-г1а (муж.) ‘я сижу’ – со (NOM) йаг1а (жен.) ‘я сижу’, но аз (ERG) деш ‘я читаю’ безотносительно к роду) согласно категории постулиро-ванности / приобретенности. Классные показатели представляют собой исторически первичный пласт слов ингушского языка, хронологически следующий за личными местоимениями.

Из ограниченного числа личных местоимений, которые представляют собой закрытую группу слов, «указывающих на предмет в грамматическом смысле этого слова» [13,

• с.    531], включающих исчислимые конструкты (понятия), которые «в своей совокупности образуют системное значение единицы» [16, с. 66], в первую очередь выделяется личное местоимение первого лица в номинативе-абсолютиве со ‘я’, в отличие от другой именной составляющей – личного местоимения первого лица в эргативной форме аз ‘я’. Данные местоимения не обладают парадигмой словообразования, не образуют форм [6, с. 123] в силу своей «персональности».

Для носителей ингушского языка личные местоимения первого и второго лица со ‘я’, хьо ‘ты’ концептуализированы в качестве первых слов, представляющих данный эргативный в синхронном срезе язык. Концептуализация личных местоимений в различных языках, как нам представляется, отражает механизм речемыслительной деятельности в этой области знаний.

Г.А. Золотова центральным объектом современной лингвистики обозначает «говорящего», осмысливающего реальную действительность специфическими языковыми и речевыми средствами [8, с. 108]. Данное утверждение верно относительно номинативных языков. В эргативном ингушском языке «говорящий» представлен в одном лице с «произносящим».

Диахронически первыми зафиксированы ингушским речевым сознанием личные местоимения вначале первого и затем второго лица в номинативной форме – локуторы, «фиксирующие действие самого говорения » [11, с. 101–103] ( со ‘я’ и хьо ‘ты’), – когда был запущен процесс восприятия человеком самого себя и формировались его представления о самом себе и своем месте в пространственновременной действительности. Одновременно экспонированы и личные местоимения первого и второго лица в эргативной форме аз ‘я’, 1а ‘ ты’ – локуторы, фиксирующие действие произношения, в тот же самый период первоначального развития человека, когда он стал осознавать свою личность, выделив себя из природы:

• 1)    со (NOM) лув ‘я говорю’ (т.е. обладаю способностью);

• 2)    хьо (NOM) лув ‘ты говоришь’ (т.е. обладаешь способностью);

• 3)    аз (ERG) оал ‘я говорю’ (произношу);

• 4)    1а (ERG) оал ‘ты говоришь’ (произносишь).

Дифференциация первых (1, 2) и вторых локуторов (3, 4) базируется на категории «по- стулированность / приобретенность», представленной в [17].

В лингвистических исследованиях последних лет наблюдается тенденция квалифицировать личные местоимения как языковые единицы с устоявшейся семантической зоной [5; 14; 20]. Личные местоимения ингушского языка обладают лексической семантикой, обусловленной их специфической прагматической и синтаксической представленностью в языке. За ними признается статус выражения стабильной автономной семантики [4, с. 260; 14, с. 3] и должна быть закреплена функция формирования первичных языковых смыслов.

Стабильной семемой в лексическом значении личного местоимения первого лица, морфологически представленного номинативной формой имени со ‘я’, является «лицо говорящее», грамматически представленного в языке эргативной формой имени аз ‘я’ – «лицо произносящее». К общему компоненту, объединяющему два первых лица в номинативной и эргативной формах в одно, относится «дейктик», указывающий на одно лицо, дифференцированное категорией постулированности / приобретен-ности.

Основная референтная категория «лицо говорящее», выделенное дейктиком, как это обычно делается жестом, когнитивно маркируется как постулированная единица языка; референциальное вторичное «лицо произносящее» мыслится в качестве непосредственно задействованного в реальной действительности.

Таким образом, в ограниченном количестве местоименных слов ингушского языка личное местоимение квалифицируется в качестве основного, центрального, с бинарным, «состоящим из двух частей» [1] ядром. Ситуация произнесения первого слова личного местоимения экспонирует дискурс (способ говорения), когда определяется категория лица. Первое лицо представляет способ говорения посредством произношения, что и обусловливает дихотомию ядра личного местоимения ингушского языка. Ситуация складывается таким образом, что один участник ситуации выполняет одновременно две функции одного лица: говорение и произнесение. Первое мыслится в качестве свойства постулированного референта, а второе – в качестве приобретаемого свойства референции. Оба свойства дейк-тически принадлежат одному лицу.

Одна часть ядерного компонента, представляющая «лицо говорящее», грамматически экспонируется в языке номинативной формой имени со ‘я’; вторая, выполняющая функцию «произнесения», морфологически представлена эргативной формой имени аз ‘я’ . Дейктик как компонент лексического значения местоименного существительного первого лица указывает на одно лицо, исполняющее две разные функции одновременно: говорение и произношение, противопоставленные категориальными отношениями (по-стулированность, приобретенность), механизм которых прагматически в этой ситуации и запускается.

Локалистская концепция Дж. Андерсона и Дж. Миллера [21; 22] увязывается нами с категорией постулированности / приобре-тенности, отражающей степень локализации того или иного естественного языка (а значит, и его носителя – реального одушевленного денотата) в пространственно-временной действительности. Запуск механизма выделения языковых единиц с постулированным и приобретенным значением посредством дихотомии «лица» актуализирует номинализм и реализм – два лингвистических направления, возникших еще в античной традиции. Именование языковых единиц ингушского языка с постулированной семантикой (например, номинативно-абсолютивная форма имени со ‛я’) осуществляется в русле реализма. Вербализация языковых единиц приобретенной семантики (например, грамматически представленное в эргативной форме имя аз ‘я’) происходит в русле номинализма – факт немаловажный в интерпретации языков эргативной стратегии.