Провокативный дискурс как одна из форм педагогической работы (на материале произведений В. Шукшина)

Символическое представление (демонстрация) в поведении человека — невербальном или вербальном — естественно испытываемого или имитируемого психологического состояния с целью вызвать это состояние у собеседника (заразив его им), предлагающее в силу непрямоты (косвенности) своего выражения множественные варианты интерпретации и способное выражать как толерантное, так и интолерантное состояние, мы предлагаем называть провоцированием (и соответственно речевым провоцированием, если говорить о речевом поведении). В переводе с латыни «провоцировать» — значит «вызывать, призывать, звать, побуждать, подстрекать, подзадоривать»1.

Традиционное исключительно негативное восприятие провокации нами признается как одностороннее, игнорирующее очевидную широту данного явления. О наличии последней свидетельствуют наблюдения современного философа Г. Гачева над превратностями семейной жизни и — шире — межличностного общения, которые являются одновременно и его закономерностями и не мешают человеку (или не должны мешать в идеале) «быть счастливым»: «И вот только что „сволочь“ я и „гад“ и „чтоб сдох“ — так проклят и заклеймен дочерью, — и в мановение ока, пока обнял, — все это исчезло и ничего не значит: любим я и унежен, а все эти социумные, с чужого плеча взятые напрокат семейного разговора понятия и слова — лишь провокация, чтоб источить — нежность, что бессловесна и лепечуща» (выделено нами. — 5. С.)². В высказывании философа подмечена и обрисована очень важная, на наш взгляд, пробле-

ма современности, требующая культурологического освещения: человек не умеет или не желает в силу каких-то причин (объективных или субъективных — еще предстоит выяснить) в некоторых ситуациях открыто и откровенно выражать в речи свое психологическое состояние, а порой даже не способен его осознать и правильно оценить . И еще одно: провоцирование есть стереотипное, типическое, имеющее традицию бытования в данной культуре, отлитое во вполне определенные схемы и сценарии поведение, которое навязывается обществом индивиду, как правило помимо воли последнего, которого нигде и никто не обучает провоцированию и психологической защите против него, но который усваивает навыки провоцирования в процессе социальной, в том числе речевой, практики. Не касаясь вопроса о ценности таких навыков в отношении культурного багажа человека или его цивилизационных пристрастий — оставим это для более глубокого исследования, — более детально остановимся на механизмах и формах провоцирования.

Примеры провоцирования взяты нами из художественной литературы, традиционного источника материала для разного рода исследований — психологических, культурологических, исторических, философских, которые нацелены на описание действующих моделей человеческого поведения в психологии, философии, культуре. Реконструкция таких универсальных типизированных поведенческих схем помогает квалифицировать сущностные параметры современной культуры в целом и ее носителя в частности. Живое общение, отраженное в художественной литературе и прошедшее ту или иную ступень типизации, получает отметку нормативности (кодификации), с которой последующие поколения носителей культуры могут соотносить свое поведение как с эталоном.

В качестве литературного материала для исследования нами выбраны произведения В.М. Шукшина, который в своем творчестве доказывал универсальность понятия «культура», необходимость сохранять его от навешивания ярлыков типа «городская культура» или «сельская культура» и других «культурных суррогатов» и отражать живой процесс «Труда, Человечности и Мысли»3. Основной пафос философских размышлений Шукшина направлен против «производителя культурного суррогата»4 — мещанина, существа, лишенного, по словам писателя, беспокойства. Создание суррогатной цивилизации отражает психологию маргинального, лежащего вне природной (онтологической) нравственности человека — нравственности любви. Живое общение в рассказах и повестях Шукшина показано очень ярко, красочно и в то же время точно, а примеры провоцирования словно иллюстрируют мысль Г. Гачева.

Отличительным свойством провоцирования является, как мы уже сказали, способность выражать в одной и той же речевой форме как толерантное, так и интолерантное состояние человека. Проиллюстрируем это положение на анализе конкретных примеров.

Как мы показали в одном из наших исследований⁵, наиболее типичными про-вокативными коммуникативными стратегиями , которые мы называем жанровыми , поскольку именно в эти формы (по М.М. Бахтину — речевые жанры⁶) отливается провокативное общение, являются жанровая провокатив-ная стратегия заботы и жанровая про-вокативная стратегия признания . Про-вокативные жанровые стратегии имеют элементарное строение (представляют собой комплексные речевые жанры) и членятся на конечные компоненты (элементарные речевые жанры), количество и порядок следования которых в принципе поддается классификации, что может свидетельствовать о наличии определенных структур или программ (операций, сценариев) провоцирования. В данной статье мы остановимся подробнее на характеристиках только провокативной жанровой стратегии заботы.

Одно из значений слова «забота» — «внимание к потребностям, нуждам кого-либо, попечение о ком-либо»7. С.И. Ожегов писал еще определеннее: «Забота — 1) мысль или деятельность, направлен- ная к благополучию кого-чего-нибудь; 2) внимание, попечение, уход»8. Из обоих толкований видно, что в основе заботы лежит вполне определенное психологическое состояние говорящего — «желание» добра другому человеку, «мысль» о благополучии другого; это состояние (которое мы можем назвать интенциональным9) определяет условия выполнимости провокативной стратегии: даже в случае имитации заботы в речевом поведении (при манипулировании) объекту заботы должны быть представлены знаки-символы такого «положительного» отношения к нему. Позитивная оценка действий заботящегося, заложенная в лексическом значении слова «забота», формирует вполне определенные психологические ожидания того, о ком заботятся; представление о заботе в сознании рядового носителя языка окрашено положительно. Комплексным прово-кативным жанром заботы мы будем называть такой косвенный речевой жанр, который демонстрирует внимание говорящего к внутреннему миру собеседника (к его мыслям, желаниям, настроению), его внешнему облику и социально-психологическому статусу; свидетельствует о позитивном психологическом отношении говорящего к объекту заботы и используется с целью вызвать в собеседнике ответное аналогичное состояние.

Жанровая стратегия заботы разворачивается в несколько этапов, каждый из которых можно назвать внутрижанро-вой тактикой или ходом. Внутрижан-ровую тактику мы понимаем как «функциональную единицу последовательности действий, которая способствует решению локальной или глобальной задачи под контролем подобной стратегии»10; коммуникативным намерением, определяющим провокативное воздействие на человека, является стремление передать (ретранслировать) демонстрируемое психологическое состояние провоцирующего и вызвать у провоцируемого ответное — аналогичное. В результате представления каждой тактики-хода мы видим ответную реакцию; сумма реакций складывается в психологический портрет собеседника, показывает статику и динамику его внутреннего состояния, характеризует его как личность. Каждая отдельная тактика-ход нацелена на раскрытие определенной части образа собеседника, его позиционные, статусные или ролевые характеристики. Внутри-жанровыми тактиками заботы могут быть следующие: внимание к психологическому состоянию собеседника, его социальному и внешнему облику, физическому состоянию, особенностям характера.

В рассказе В. Шукшина «Петя» психологически очень точно показано, что такое забота и как она выражается. Главная догадка о психологической сути заботы вложена в уста рассказчика как разгадка-объяснение наблюдаемых отношений между мужем и женой: «А меня вдруг пронизала догадка: да ведь любит она его, Лялька-то. Петю-то. Любит. Какого я дьявола гадаю сижу: любит! Вот так: и виды видала, и любит. И гордится, и хвастает — все потому, что — любит». В этих словах раскрывается основная формула речевого общения персонажей — формула «я люблю и вызываю любовь в другом». Шукшин обращает внимание и на некоторые способы выражения этого состояния — «и гордится, и хвастает». «Догадка» автора позволяет нам рассмотреть описанное им речевое общение персонажей как провокативное. Хотя ретрансляция интенционального состояния была адресована не самому рассказчику, но именно он уловил и вербализовал его — мы можем представить это как достигнутый прово-кативный эффект и искать провокатив-ную цель общения.

В центре внимания писателя — супружеская пара, собирающаяся в гости. Всего автор передает нам 2 диалога, но в плане провокативности интересен первый, реализующий основные моменты провокативного жанра заботы.

Забота жены, ее любовь проявляются в том, что она принимает очень активное участие в процессе «одевания» мужа на праздник. Она старается подсказать ему, что лучше подчеркивает его социальную роль, т.е. она заботится о внешнем виде супруга, чтобы он смог произвести впечатление на окружающих сигналами имеющегося в семье достатка. Это составляет содержание внутри-жанровых тактик заботы: вопроса (Какую сорочку приготовить? Голубую или беленькую?), совета (Я предлагаю голубенькую...; Ты будь маленько... это..), упрека (Ты уж какой-то очень добрый; Ты вот какой-то. Петя., ты пошто такой есть-то?), сентенции (Они вот пронюхали твою доброту и пользуются, и пользуются...; А они потом нос воротют, сволочи), нотации (Смотри, не сули ей ничего!). Лялька тщательно подбирает гардероб: сорочку, запонки, галстук, постоянно предлагает несколько вариантов на выбор и советует, какой принять. Аргументация ее несколько однообразна, но эффективна, потому что она комплиментарна: голубая сорочка молодит; галстук очень идет.

Косвенный комплимент в устах Ляльки превращается в откровенную лесть, чтобы доставить удовольствие мужу. По-видимому, успех у женщин «положен», как считает Лялька, Пете по положению в обществе, однако это не должно угрожать репутации мужа и его нужно удержать от необдуманных поступков. Намекая на успех Пети у женщин, Лялька тем самым льстит его мужскому самолюбию — заботится о «мужском» имидже; удерживая от пустых обещаний, она заботится о его профессиональном имидже. В целом это можно отнести к заботе о социальном облике мужа.

Третья часть диалога касается психологического облика мужа. Со слов Ляльки возникает психологический портрет Пети: «слабого» на выпивку и на скорые обещания человека, которому стоит опасаться осуждения со стороны окружающих. Опасным, по мнению Ляльки, является не то, что муж способен сильно напиться, а то, что он может произвести впечатление бесхарактерного человека, готового подпасть под влияние любой женщины.

После некоторого перерыва эта стратегия повторяется, тактики идут в той же последовательности и почти в том же составе. Сначала — забота о внешнем виде мужа. Затем — ход с его психологическими характеристиками, осложненный новым элементом — упреком в адрес тех, кто намеревается воспользоваться «простотой» Пети. В подтексте — упрек в адрес самого Пети за его «простоту». Это качество, как можно понять из контекста диалога, женщина считает «плохим» и достойным порицания: «Ты вот какой-то. Петя <.> Ты уж какой-то очень добрый. И для всех ты готов все достать, все сделать. В лепешку готов расшибиться!» Как отмечает М.Ю. Федосюк, упрек «передает как минимум два сообщения» — не только негативную оценку того, что сделал адресат, но и определенного рода разочарование по поводу того, что говорящий ожидал чего-то другого от него, но эти ожидания не оправдались¹¹. То, что ожидается от мужа, тоже можно понять из слов жены как совет: «Ты будь маленько . это.». Передача подтекстового содержания, как пишет М.Ю. Федосюк, «входит в скрытые коммуникативные намерения отправителя текста»¹². Писатель не удержался от иронии по поводу такой «доброты» персонажа. Смысл речевого поведения женщины можно интерпретировать как скрытый совет-уговор: «Не будь таким!» (Ты будь маленько. это.).

Провокативной следует признать цель всего взаимодействия — «сделать с помощью слов так, чтобы адресат начал думать или делать то, что говорящий считает правильным»13. А для потенциальных зрителей — другой совет — угроза (в подтексте), «цель которой — вызвать у адресата чувство стра-ха»14: «Не троньте!», полиадресная коммуникация, на внешнем уровне которой — жалоба (сообщение о негативно оцениваемых действиях третьего лица с целью вызвать у собеседника согласие с выраженной оценкой): «Они вот пронюхали твою доброту и пользуются, и пользуются. Сволочи!» Все сообще- ния направлены на регулирование будущих действий мужа и предотвращение ошибок в его социальном поведении, поскольку, как пишет М.Я. Гловинская, советы вводят «представление о возможном будущем действии адресата»15, «все „угрозы“ являются оказанием давления на адресата»16. При этом необходимо отметить, что в основе этих элементарных речевых жанров лежит ретранслируемое интенциональное состояние — вера в то, что адресат способен все сделать правильно (т.е. так, как считает правильным говорящий), и эта вера призвана обнадежить и «окрылить» адресата, придать ему силы в его стремлении следовать «поучениям» говорящего.

Комплексный провокативный жанр заботы включает в себя, как мы показали, определенный набор внутрижанровых тактик — элементарных речевых жанров, состав которых и последовательность могут варьироваться, но все они в той или иной степени содержат оценку личности, облика или поведения собеседника и нацелены на их коррекцию, выражая доброе отношение говорящего к партнеру по коммуникации.

Рассмотренные речевые жанры и представленные с их помощью провока-тивные тактики встречаются в других зарисовках обиходной коммуникации в произведениях Шукшина. Например, в рассказе «Срезал» — тот же набор внутрижанровых тактик используется главным персонажем Глебом Капустиным для выражения противоположного интенционального состояния с принципиально другим психологическим содержанием — неприятия личности собеседников. Автор дает однозначную оценку подобного поведения человека, выражая свое отношение с помощью обобщенных (генерализованных) высказываний: «Глеб же Капустин по-прежнему неизменно удивлял. Изумлял. Восхищал даже. Хоть любви, положим, тут не было. Нет, любви не было. Глеб жесток, а жестокость никто, никогда, нигде не любил еще» (выделено нами. — В.С.)17. Писатель отмечает игровой (преднамеренный) характер всего поведения персонажа: «Завтра Глеб Капустин, придя на работу, между прочим (играть будет) спросит мужиков ...» (выделено нами. — В.С. )18.

В речи главного персонажа можно обнаружить те же основные компоненты внутрижанровой стратегии заботы, которые мы выделили в рассказе «Петя»: вопрос (В какой области выявляете себя?; Ну, как же насчет первичности?; Приглашаете жену посмеяться?'), совет ( Так что мой вам совет, товарищ кандидат: почаще спускайтесь на землю; А вот когда одни останетесь, подумайте хорошенько. Подумайте — и поймете; Так что когда уж выезжаете в этот самый народ, то будьте немного собранней. Подготовленней что-ли), сентенция (Так что жаргон может... плохо кончиться, товарищ кандидат), упрек ( Потому что профессоров надо уважать — от них судьба зависит, а от нас судьба не зависит, с нами можно „по фене ботать“. Так? Напрасно'). В речи Капустина встречаются и откровенные нотации (наставления / научения в отношении поведения человека с целью достичь эффективности в том или ином виде деятельности), с помощью которых говорящий демонстрирует свое превосходство над собеседником и право учить его «уму-разуму» (Поэтому позвольте вам заметить, господин кандидат, что кандидатство — это ведь не костюм, который купил — и раз и навсегда. Но даже костюм и то надо иногда чистить. А кандидатство, если уж мы договорились, что это не костюм, тем более надо... поддерживать; Но вы забываете, что поток информации сейчас распространяется везде равномерно; Не все средства хороши, уверяю вас; Можно ведь сто раз повторить слово „мед“, но от этого во рту не станет сладко. Для этого не надо кандидатский минимум сдавать, чтобы понять это).

Об ответственности за то, как мы делаем то, что делаем, и каковы последствия этого, очень выразительно пишет, например, Т.Н. Толстая, рефлексируя на вечную общественно-историческую тему бедных и богатых (в буквальносоциологическом и иносказательно-фи- лософском смыслах). В представлении писательницы одно и то же событие (из жизни богатых) может быть представлено по-разному и, соответственно, по-разному будет воспринято со стороны (бедными): важно — не демонстрировать свое преимущество и не провоцировать тем самым негативные реакции со стороны неимущего сословия. По мнению литератора, «дореволюционная русская аристократия, смущаясь разительным сословным неравенством и понимая, что кому многое дано, с того много и спросится, старалась как-то смягчить разрыв между собой и простыми людьми»19. Именно этим она выгодно отличается от современных русских «остатков былого дворянства». Так вот, мысли писательницы касаются элементарного — ситуации празднования и сопровождающих его действий (в частности, приема пищи): «Босой оборвыш долго смотрит, разинув рот, в освещенные окна, за которыми нарядные дети водят хороводы вокруг рождественской елки. Кто знает, о чем он думает в этот момент? Может быть: „Эх, никогда мне так не весе-литься!“ А может быть: „Буду трудиться в поте лица — тоже стану водить хо-роводы“. Но если бы нарядные дети, усевшись на подоконнике, стали нарочно чавкать, облизываться и дразниться, мальчик точно подобрал бы камень и разбил стекло вдребезги» (выделено нами. — В.С.)20. Есть, жевать, смеяться (эти действия — неотъемлемые атрибуты празднования — можно по-разному: наслаждаясь радостью праздника или наслаждаясь своим положением за счет унижения другого. В основе данных операций лежат разные психологические состояния человека, в общем положительно (мир, гармония, толерантность) или отрицательно (тщеславие, злость, интолерантность) заряженные.

Описание провокативных стратегий с интенциональным состоянием интоле-рантности, как нам кажется, не характерно для произведений В.М. Шукшина, что можно объяснить особенностями мировоззрения писателя. В создаваемых с такой любовью образах деревенских людей он тщательно выписывал удивительную красоту, поэтичность и нежность человеческой души и ее проявления в общении с живой душой другого человека — характерные признаки глубинной нравственной основы жителя российской провинции и просто Человека — и осознанно отказывался от тиражирования в своих произведениях моделей речевого поведения с негативным потенциалом.